Александр Суворов - Военная наука – наука побеждать (сборник)
Надлежит исподволь разогнуться, круто подняться вверх. Уже угнетен, предлежит по степеням страх конечного растоптания. Изготовься, атакуй честно, разумно, смело! Царь жалует, псарь не жалует! Последняя лесть горше первой; вскрыто – оборона слаба; достоинство выше старшинства, практика выше пробы; не сули журавля в поле, дай синицу в руке. Хоть корволан в Польше, вспомогательный ли корпус к Цесарцам моим друзьям, что верно без леноумия ближе. Но ближе абшид, чуж[ая] служба, смерть – все равно, только не захребетник.
Г[раф] Н[иколай] И[ванович] и Г[рафиня] Н[аталья] В[олодимировна]: сколь же это подло и от такого, что ни одной баталии не выигрывал. Тюренн Мазарину опрокинулна карту стаканводы. Теперь, перейдяРейн, мир, и верно с Польшею мир. Все равно я здесь и инде без стыда. Здесь вам исправный про[во]дник будущего вида, украшайте его благовонными цветами, протектуйте его пополнениями. Но что делает наша Кор[ицким] рассеянная записка! О, коли б не та[к]!
Еще скажу, в судьбе есть страшная заплата, пользуйтесь несчастьем. Достоинство зарыто, открывайте недостоинство клевретов, шествуйте их слабостей следами. Я ползать не могу, вались хоть Вавилон. Сообразите ж – или:
Стремись моя душа в восторге к небесам, Или препобеждай от козней стыд и срам.
П. И. Турчанинову
[Август 1792 года]
При д[во]ре язык с намеками, догадками, недомолвками, двусмыслием. Я – грубый солдат – вовсе не отгадчик.
И в С[анкт]-П[етер]б[ург] буду. Не помышляю там никому мешать, ниже малейшему фракционеру, и ежели кому чем стану в какую тягость, как то Репнину в его дальновидных проектах, ту ж минуту выеду вон. Никого не атакую, ни обороняюсь. Милосердие монаршее мне драгоценно! Сам ничего не желаю, а пора умереть – лучше, как за хребтом коптиться.
Интриги ж, особливо Репнина, мне, право, прискучили.
Лаубе велик в предприимчивости, ныне я далек от его пунктов, он довольно на старости ветрен. Недавно на среднем канале прорвало у него плотину, дни 3–4 убытку. Роченс[альмски]й флаг, пожалуйте, присылайте к 5-му – 6-му сентября.
Д. И. Хвостову
[Октябрь 1792 года]
Уезд мой из С[анкт]-Петер[бурга] опроверг здесь модную смертельность, направил работы, кончил их: но я направлен был отвратительною спесью и травлею Репнина. Я не отдыхал и в праздники имел мои работные часы.
Каналы кончены, отворятся не в марте, а лучше между апреля и мая. 4-й канал будет тоже, лишь больше и нечто смету людей переменить. Нейшлот сообразно сему году. Давыдов – старое на новый лад; Вильманстранд – приделка; Роченсальм – коза в сравнении буйвола; прочее – и ленивый одолеет.
«Я был счастлив, потому что повелевал счастьем»
Я полевой солдат! Нет военного или сопряженно-политического театра: в Херсоне я полезен и имею на то права больше всех.
В прежней войне Г[раф] И[ван] Пе[трович] Сал[тыков] Ге[нерал]-Ан[шефо]м – командовал первою дивизиею, – я командовал второю и резервным корпусом – Гене[рал]-М[айоро]м. Подвиг части армии, бился при Козлуджи (товарищ мой бежал) с многочисленнейшим войском (присяжным на Сен-жак-шерифе), нежели при Мачине: взято 100 знамен против тамошних 15-ти. Тут действовали Рымникские и Измаильские войски, но кавалерия была сбита за то, что стояла на воздухе. Тако они ж в Польше, где бы одна из ветреных армиев могла положить ружье. Не собственность моя говорит, польза службы! Я давно себя забыл.
Софизм списочного старшинства: быть мне под его игом, быть кошкою каштанною, обезьяною, или совою в клетке. Не лучше ли полное ничтожество?
Распустил я в квартиры солдат, не мужиков? Во все лето Парки отняли едва сотую долю. Тотчас в С[анкт]-Петербурх мне ехать не можно, а разве недели чрез полторы, надлежит обозреть очистку по границе крепостей в сторону Роченсальма, откуда смету судовых сараев доставлю.
Всем, что для меня ни есть, жертвую службе. По Матернему милосердию! Наташа, как ныне… Что в ней светского недостанет, научит муж, по его вкусу.
* * *[Октябрь 1792 года] Телатайпа
Странствую в сих каменномшистых местах, пою из Оссиана. О, в каком я мраке! Пронзающий темноту луч денного светила дарит меня. Перевод с аглицкого:
Оставших теней всех предтекших пораженьев
Пятнадцать тысяч вихрь под Мачин накопил.
Герой ударил в них, в фагот свой возопил!
Здесь сам Визирь, и с ним сто тысяч привиденьев.
Облистал Нейшлот, я вознесен туда на крыльях легкого ветра, исходящего из недров Кутвенетайполя; проходящ пустыню Пумалы, содрогаю от стремнины дольней. Обратясь я в Кевкенсильде, где брега его не столь облачены камнем, как в Кутвенетайполе, где еще не успели омшиться, и здесь только видна их бахрома. Воззри, Лада, на сей донный плитник: сто сухих дубов его пожигают бесконечно. Состав из лены мещет его в густые облака, они падают, и воздух наполнен мглою. Но что я вижу! Толстота земли изгибается под непрозрачными волнами быстротечного Сайма. Где же мой друг Штейнгель? в объятиях ли его любезной супруги, или в беседе с душами, переселенными в густые туманы? Он повергает меня в уныние, умножает мою печаль, летящую с юга. О барды! воспойте тамошнюю радость, поелику вы о ней от кулдеев[50] слыхали. Скоро ли меня перенесут тамошние орлы в те медомлечные страны, где я толико упразднялся с бранноносцами и где бы я тонкий воздух, в ваше снежное время наполненный зефирами, приятно разделил, хотя на росе мира.
Н. И. Салтыкову
24 ноября 1792 года
Милостивый Государь мой
Граф Николай Иванович!
В Финляндии беглые необходимы по множеству комплектующихся из кригсрехтных и гвардии. Их ловят, сами являются и пропадают; беглых шведов более!..
Гошпитали давно во зло употребляются; я их не терпел. Полковые и ротные командиры, не радеющие о здоровье солдат, часто в оные отправляют издалека и еще с незнатными припадками, и часто чрез тот транспорт они вступают полумертвыми в смертоносный воздух от умирающих. Минералы и ингредиенции не по их воспитанию, на что у меня ботанические средства в артелях. Один из медиков имеет на своих руках сто и более, при невежественных надзирателях.
Вступив в командование войск Финляндии в начале сего года, Фридрихсгамский и Кюменский (гошпитали) заключали в себе тысячу человек. Первые месяцы был с умеренней убыток, после в оных не осталось четырех болезней: чахотка, водяная, камень и французская, а падучая для свидетельства. При отъезде моем было с Фридрихсгаме с назначающимися в отставку от Невского [полка] до 40; прочие в малом числе в лазаретах полковых и иных, на то учрежденных. Строгим блюдением солдатского здоровья, эгоизм мне неприязнен! Посредством кислой капусты, табаку и хрена нет скорбута, а паче при чистоте.
