Лев Лурье - Без Москвы
Митинг на месте похорон В. Володарского на площади Жертв Революции
Виктор Борисович пришел к симпатизировавшему ему Максиму Горькому, рассказал свою историю. Говорил, что не собирается больше заниматься политикой и просит помочь. Горький басил: «Ничего, мы сейчас это поправим. Я сейчас позвоню Якову, и Яков тебя простит». Горький позвонил Якову Михайловичу Свердлову и сказал: «Яков, сейчас к тебе придет Шкловский, так ты его прости. Он больше не будет».
Свердлов амнистировал Шкловского. Тот отправился в Петроград и решил покончить с политикой. Петроград 1918 года – Афины военного коммунизма. Шкловский продолжал реформировать филологию и пытался создать новую литературу. Молодые Зощенко и Каверин смотрели на него как на гуру. Студенты-филологи ходили по пятам и внимали каждому слову. Это был счастливейший период в жизни Шкловского.
Шкловскому не было тридцати, но никто не сомневался, что он гений. Проиграв как политик, он выиграл как ученый. Кажется, такое положение его вполне устраивало. Но длилось оно недолго. Политика вновь вмешалась в его жизнь. Все коренным образом изменилось весной 1922 года.
Он пришел к себе домой в Петрограде и со двора увидел, что в его комнате горит свет. Шкловский сообразил: никакому приятелю с дамой он ключей не давал, и, будучи человеком опытным, развернулся и ушел. Потом он узнал, что приходили из ЧК. Тогда, даже не заходя домой, собрав вещи и деньги у знакомых, Шкловский по тонкому льду залива ушел в Финляндию.
В 1922 году в стране готовился первый громкий открытый политический процесс, направленный против правых эсеров. Несмотря на большевистскую амнистию 1919 года, повсеместно шли аресты. Шкловский понимал, ему несдобровать, и из Финляндии перебрался в Германию. Из заполненного эмигрантами Берлина он следил за судом над эсерами. На скамье подсудимых были его недавние братья по оружию.
Шкловский проходил по трем важным эпизодам, которые фигурировали на процессе. Во-первых, подготовка к вооруженному восстанию весной 1918 года в Петрограде. Во-вторых, руководство броневым дивизионом и участие, вольное или невольное, в слиянии эсеровской военной организации и военной организации белогвардейского «Союза Возрождения». В-третьих, руководство подрывной группой, разработка планов диверсионной деятельности на железной дороге.
Окажись Шкловский на скамье подсудимых, его бы ждал лагерь и, в конце концов, расстрел. Но Шкловский был в Берлине. Это столица русской эмиграции, здесь выходили русскоязычные книги и газеты, где работали знакомые литераторы. Тем не менее, Шкловский чувствовал себя неуютно. Он так и не выучил немецкий, а здешние русские в его глазах по всем статьям уступали тем, что остались на Родине. Наконец, он пережил личную трагедию – несчастливую любовь к Эльзе Триоле, сестре Лили Брик, впоследствии известной писательнице и жене Луи Арагона. Он писал книгу о своей несчастной любви и закончил ее письмом во ВЦИК с просьбой разрешить вернуться домой. Такой любовной прозы русская литература еще не знала. Удивительно, но Шкловскому – боевику, участнику подготовки убийства Володарского – разрешили вернуться.
Он вернулся с покаянием и был с благодарностью принят. Это не тот случай, когда слово дал, слово взял. Люди, которые писали подобные письма, выступали с подобными прошениями, вернуться в лагерь политической оппозиции уже не могли. Товарищеская среда их не принимала. Это всегда был билет в одну сторону.
Возвращаясь из Берлина, он надеялся, что ему удастся заниматься чистым искусством, а советская власть не будет его трогать. Как мог, он пытался балансировать на этом лезвии бритвы в течение многих лет.
Вернувшись в Россию в 1925 году, Шкловский постоянно жил в Москве – это было одно из непременных условий власти. Здесь не было ОПОЯЗа, но был ЛЕФ, близкая по духу группа литераторов, возглавляемая бывшим опоязовцем Осипом Бриком и старым другом Шкловского Владимиром Маяковским. Он старался остаться прежним – Шкловским-формалистом, Шкловским-теоретиком литературы. Но это не кормило. Зарабатывать приходилось в кино – писал сценарии, работал на Третьей кинофабрике. Мечтал о возрождении ОПОЯЗа – тщетно. Дни русского формализма были сочтены. Дни Шкловского-формалиста – тоже.
Молодой Вениамин Каверин назвал свой роман о Викторе Шкловском «Скандалист, или вечера на Васильевском острове». Не просто ученый, а скандалист, человек, способный перетащить на свою сторону любую аудиторию. В последний раз Шкловский доказал это 6 марта 1927 года, на Моховой улице, на нынешней учебной сцене Театральной академии. Состоялся диспут, который назывался «Марксизм и формальный метод». С одной стороны – Шкловский, Тынянов и Эйхенбаум, а с другой – подготовленные марксисты. Шкловский говорил: «Нас три человека, а на вашей стороне армия и флот». Блестящими аргументами он разбил своих противников. Зал рукоплескал. Через 2 года наступил знаменитый 1929-й, год великого перелома. Через 3 года покончил с собой Маяковский. Диспутов больше не было. Искусство Шкловского, искусство публичного ученого, потеряло всякий смысл.
После диспута Тынянов с Эйхенбаумом были уволены из Ленинградского университета, вскоре прикрыли формалистскую вольницу и в Институте истории искусств. ОПОЯЗ стал историей. А жить надо было продолжать. Труднее всего пришлось Шкловскому – за ним было слишком много грехов. Он максимально ограничивал себя. Оставил науку. Теперь он был только киносценарист и советский писатель. Однажды даже снялся в кино. Играл Петрашевского в фильме «Мертвый дом». В августе 1933 года Шкловский участвовал в поездке писателей на Беломорканал – пропагандистской акции, должной прославить передовую стройку, где в чудовищных условиях работали и умирали тысячи заключенных. Затем Шкловский принял участие в составлении и издании печально известной книги о посещении писателями ударной стройки. Его участие в этой поездке можно интерпретировать как плату за возможность повидаться со старшим братом Владимиром, который был в это время в лагере на Беломорканале.
Шкловский пытался вжиться в новую действительность, не выпасть из времени и сохранить человеческое достоинство, помочь брату, друзьям. Его дом в Москве – чуть ли не единственный, где находил прибежище ждавший ареста Мандельштам.
При этом он безжалостно клеймил собственное формалистское прошлое, вместе с Горьким с трибуны Первого съезда Союза писателей осуждал за несоответствие времени давно умершего Достоевского – покойнику-то что. Человек-парадокс, он вписался в страшное время сталинского террора и остался цел. Он сам писал о себе, что может вноситься в любую обувь и приспособиться к любым условиям. Условия, которые представляла советская действительность, были довольно жесткими, Шкловский вынужден был к ним приспособиться. Он адаптировался.
