Эрих Ремарк - "Скажи мне, что ты меня любишь..."
Иногда я грущу при виде всех этих красивых вещей — ах, наша любовь к такси, ресторанам и гостиничным номерам — у тебя есть дом со спокойными белыми стенами, с гардениями и туберозами, есть дом и у меня — хорошо было бы нам пожить в нем, но чего только я не отдал бы за один вечер в «Пренс де Галль».
А сейчас по радио передают из Вены как раз эти песенки: «Там, в Зиверинге» и «Лишь когда все уйдет…»
Иногда я думаю о том, как все-таки мало у нас времени… Где-то я нашел свое стихотворение, и в нем сказано: «Поцелуй меня — скоро спустится вечер — скоро я расцвету, как юный день, — и так же быстро увяну…»
Сегодня утром я был просто парализован страстной тоской по тебе. Мне казалось, что я не смогу выпрямить руки, так сильно они сжались, чтобы обнять тебя; у меня было такое состояние, что мне почудилось, будто мои руки и грудь вот-вот разорвутся и хлынет кровь. А потом я пошел с собаками в горы, здесь есть дорога, проложенная еще во времена Древнего Рима, она обвивает всю гору; и пока мы, задыхаясь, карабкались вверх, над нами из-под растаявшего снега рухнул вниз обломок камня величиной с меня и в нескольких метрах от нас покатился в долину. И когда я смотрел вниз, не задавило ли кого-нибудь там, на дороге, и нас чуть было не сорвало ветром, когда я, милая, снова выпрямился во весь рост, мне показалось, что я растаю, как снег, любовь так и сочилась из меня, стоявшего в блестящем от намерзшего снега пальто с развевающимися полами, и я чуть не ослеп, так мало из окружающего мира воспринимали мои глаза, а я все таял и таял от любви.
Сейчас пять часов утра. Из-за гор появляется зеленый утренний свет, а свет лампы ржавеет, делаясь светло-желтым. Яркой на небе остается одна Венера; ее свечение обладает такой силой, что оставляет дорожку на свинцово-серой воде замерзающего озера. Я закончил еще одну главу рукописи — сцену рождения ребенка в гостиничном номере; а теперь уставшей рукой продолжаю писать вот это письмо. Голова у меня совсем ясная, только рука подустала от долгого писания. Я очень молод, у меня есть возлюбленная, и я полон надежд… Дневная дрема завершена, мой немой монолог закончен, я счастлив и несчастлив, я грущу и радуюсь, мне восемьдесят лет и восемнадцать, я философ и мечтатель, циник и романтик, а теперь, в это самое время, я просто молод, у меня есть возлюбленная, и я верю, что мы с ней увидимся вновь. У меня есть возлюбленная, и однажды, в забытые времена, она мыла голову в моей ванной комнате, а потом я расчесывал ее волосы, пока они не высохли, а еще потом мы спали в комнате, заставленной хризантемами, и всякий раз, когда мы просыпались, цвет лепестков был иным; спускалась ночь, и порой мы снова просыпались, но не совсем, мы лишь касались друг друга, и только руки наши оживали совсем-совсем ненадолго, мы были так близки и шептали спросонья: «о ты, любимая» и «как я люблю тебя» и «я не хочу никогда больше быть без тебя»…
Я не хочу никогда больше быть без тебя, рот у лица моего, дыхание на моей шее, я не хочу никогда больше быть без тебя, я никаких других слов не знаю, мне приходится целый день выстраивать что-то из них, я хочу отбросить их прочь, я весь — поток чувств, и я хочу лежать рядом с тобой и беззвучно, молча говорить тебе…
Эрих Мария Ремарк из Порто-Ронко (предположительно 08.01.1939)
Марлен Дитрих в Беверли-Хиллз, Норт Кресчент Драйв
[Штамп на бумаге: «Эрих Мария Ремарк, Порто-Ронко»] MDC 348
Пума, любимая моя, ты написала мне письмо, которое меня осчастливило. В нем есть все, что один человек может сказать другому, и вдобавок то, что ты одна можешь сказать мне. Каждый из нас настолько стал судьбой другого, что слова мало к этому могут добавить. И все же меня всякий раз охватывает беспредельное удивление: нет, не оттого, что все так сложилось, а оттого, что во времена всеобщей суматохи две долгие жизни, в которых было многого всякого-разного, много поисков, необретений и отказа от поисков, зернышко прибило к зернышку — да, то, что это случилось и как это случилось. Я так люблю тебя! Сколько нерастраченного еще тепла я ощущаю в себе, этого тепла столько, сколько его вообще может вместить сердце. Как все превратилось в счастье, как вещи, которые я всю жизнь ненавидел, сделались важными и привлекательными для меня, а другие, за которыми я гонялся, утонули в забытье! Что сейчас чудеснее привычки, что желаннее надежности, что способно осчастливить больше, чем соразмерность нашей с тобой любви! Как я люблю тебя! Как я не хочу ничего другого, кроме тебя, и как все, что существует на белом свете, освещено из-за этого лучами ощущения бесконечности! Как далеко отстоит от этого дешевый блеск приключений, беспокойства, детской склонности к разрушению, расточительству и забвению. Я не хочу больше забывать, я хочу вспоминать, чтобы собрать побольше для нас с тобой! Ты чаша, ты сердце, распахнутое для других, ты, которая всегда наготове! Я люблю тебя, и все во мне растет и вновь стремится к тебе; зерно наливается живительным соком, и ветер веет поверх стеблей, и они шумят, как большие крылья. Обними меня покрепче, любимая, обними меня, потому что иногда мне делается страшно от полноты чувств, настолько они для меня внове; можно подумать, что груз тяжелее самого корабля и теперь их сносит в открытое море. Нелепый это страх и вообще никакой это не страх, просто любви накопилось столько, что вечерами от нее почти совсем темнеет в глазах и все вокруг затягивается тенями — вот сколько во мне преклонения! Это зрелость лета, познавшего цветение, хотя никто ничего не сеял, это дикорастущее лето и дикорастущая любовь, крепкий и сильный цветок жизни, долгое время простоявший совсем один… Как я люблю тебя! Как я не хочу никогда расставаться с тобой! Никогда больше!
Эрих Мария Ремарк из Порто-Ронко (12.01.1939)
Марлен Дитрих в Беверли-Хиллз, Норт Кресчент Драйв
[Штамп на бумаге: «Эрих Мария Ремарк», слева] MDC 251–254
Милая, я так устал сегодня, и голова моя сделалась серой от пепла и пыли; Несколько дней шел снег с дождем, я не выходил из дома и сильно перекурил, так что даже сердце заболело и руки начали слегка дрожать; поэтому сегодня вечером, довольно поздно, когда небо вдруг прояснилось и пробились звезды, я вывел из гаража «Серую пуму», проверил шины, взял с собой Христофора, и мы отправились в путь — собаки, «Пума» и я.
Сейчас три часа ночи, мы только что вернулись. Я сижу за письменным столом, тикают дешевые японские часы, которые я люблю и которые случайно выиграл в автомате. Псы трутся, чтобы избавиться от последних льдинок, намерзших на шерстке, и если я поверну голову в сторону, я смогу втянуть в себя с моего свитера холодный запах большого перевала. Это была поездка тихая и странная; никто нам в пути не встретился. Сразу за Беллинцоной вдоль дороги потянулись снежные сугробы, которые чем дальше, тем быстрее росли, а на горной дороге их намело справа и слева по ходу движения столько, что заглянуть за эти снежные валы не было возможности. Мы ехали между снежными стенками в свете автомобильных фар, «Пума» летела легко, как птица, напевая своим низким сдержанным голосом прекрасную песню, пока мы поднимались вверх по белой дороге, и все было совершенно нереально. Когда мы достигли вершины перевала, небо совсем прояснилось, и звезды невероятных размеров стояли в купольном зале, ограниченном мерцающим бело-голубым светом гор; это были зимние созвездия, которые я так люблю: широко раскинувшийся Орион, могучий охотник, а за ним Сириус, Гончие Псы и их спутник — Юпитер над горизонтом, как утопающая вечерняя звезда, а рядом с ним народившийся месяц, узенький серп. А в нем видно серое и отороченное серпом, как золотой оправой, все кольцо полной Луны с ее матовым свечением — точь-в-точь очень темный опал. А на противоположной стороне неба отливает краснотой Марс, видны Кассиопея, Лира, Большая Медведица и тусклое пятно Андромеды. Я вышел из машины, выключив мотор, и вдруг наступила необъяснимая тишина. Я поднял глаза на Юпитер и глубоко вдохнул воздух, думая об одном лишь: «Любовь, любовь, любовь», — и я произносил это вслух: «Любовь, любовь, любовь» — все снова и снова, ведь нет слова более емкого, чтобы его можно было повторять столько раз. Люби меня, пума, потому что я так нуждаюсь в любви, люби меня, люби меня. В жизни Гете было такое время, когда он этими словами завершал свои письма: «люби меня». Не «я тебя люблю», а «люби меня» — ведь это намного больше! Люби меня, пума, люби меня сейчас, в темноте длящегося мгновения, люби меня сейчас, когда я вижу, как серп месяца медленно спускается к горизонту, люби меня сейчас, когда Юпитер, моя звезда, кажется язычком свечи на высокой вершине горы, сейчас, когда я ощущаю, как световая пыль времени все падает и падает, люби меня, люби меня сейчас, когда я чувствую, что мы ни на один миг не в состоянии заставить мир остановиться, что мы — вечно скользящие и вечно падающие, люби меня, любимая, далекая, из-за гор, из-за горизонта, люби меня сквозь всю нашу падающую жизнь, люби меня, потому что все, на что мы способны, — это умереть вместе, что станет потом вечной жизнью, люби меня, люби меня; Луна идет на ущерб, Лира спускается ниже, Юпитер умирает, люби меня, люби меня в этом невероятном молчании, в котором растворяется день, день, прожитый нами порознь, и это необратимо, и наша жизнь делается от этого не столь полной…
