Фрау Томас Манн: Роман-биография - Йенс Инге
Версию, высказанную Клаусом Манном и другими, о том, что это Катя Манн спасла сына, от которого уже отказались врачи, растирая его тельце одеколоном и запустив тем самым уже не функционирующие органы, Хедвиг Прингсхайм не подтверждает. Голо и Моника тоже не упоминают об этом в своих воспоминаниях.
И тем не менее, подобные действия вполне в духе Кати Манн. Если возникала угроза жизни ее мужу и детям, наставал ее час. Смерть отступала, когда она боролась за, казалось, обреченного Клауса, как и тридцать один год спустя, когда Томасу Манну в чикагской клинике удалили злокачественную опухоль, о которой он так ничего и не узнал. Действительно, женщины в роду Прингсхаймов были благоразумные, смелые, их не волновали бросаемые на них косые взгляды.
Томас Манн не был в восторге, когда anno [54] 1917 теща подарила своему внуку Клаусу пацифистский роман Берты Зутнер [55] «Бросай оружие!», положив его под рождественскую елку; в свое время этот же экземпляр был подарен внуку Эрику его бабушкой Хедвиг Дом, чьи антимилитаристские взгляды — в противоположность своей дочери и зятю — Хедвиг Прингсхайм разделяла. «Откуда же еще, как не из-под рождественской елки, можно на какой-нибудь час извлечь для себя хорошее настроение? — писала она Максимилиану Хардену. — Недавно, когда я прочитала о том, что сегодня мы снова освободили устланную человеческими телами высоту Хартмансвайлер-Копф [56] после того, как только вчера ее отбили у нас с не меньшими потерями, я содрогнулась, осознав все безумие столь бессмысленной, никогда не кончающейся бойни. Разве каждый убитый не сын матери? А сколько таких сыновей бессмысленно полегло на Галлипольском полуострове [57] и погибнут еще?»
Напрасно пытаться найти такие высказывания в письмах Кати Манн. Расхождения между матерью и дочерью, которая защищала военную политику Германии, очень глубоки. «Катя с насмешкой говорит, что не читает сводки, составленные русскими генералами, потому что они лживы. Я отвечаю ей: разве только они лгут? Кто сказал тебе, что там больше лжи, чем где-то еще? Тут мы сердимся и, глубоко оскорбленные, расходимся по домам. Ежели такое суждение высказывает молодежь (а Катя молода, умна, способна судить о многом, гораздо образованнее меня), […] то я умолкаю с большим огорчением. Скажите мне, [Харден,] почему вокруг так много лжи, мошенничества, надувательства, злокозненности и злопыхательского самообмана? А ведь Катя говорит: „Только нам присущ истинный дух правдивости“».
Трудно. сказать, какого мировоззрения придерживалась тогда Катя и чья политическая позиция была ей ближе. Скорее всего, она разделяла консервативно-патриотические взгляды мужа, противореча пацифистским настроениям матери. У нее тогда были другие заботы, и только при Гитлере она научилась твердо отстаивать свою точку зрения. Она опять ждала ребенка, что тогда, в конце войны, при больших сложностях с продовольствием, не вызывало особой радости. Но все прошло очень легко, без каких-либо осложнений. На сей раз — и единственный — она рожала не дома, а в университетской клинике, и счастливый родитель с самого первого дня — что тоже было непривычно — не уставал слагать гимны в честь новорожденной, воспевая ее не всегда удававшимся гекзаметром.
Катя была раздосадована столь непристойными строфами, без доли иронии делавшими общим достоянием «их самую интимную жизнь». Но Томаса Манна не смущали подобные сомнения. «Это самое интимное […] является одновременно самым простым и самым человечным». Однако Катя заупрямилась; поставленная перед дилеммой, на что решиться — согласиться ли с доводами критически настроенного разума или предпочесть спокойную домашнюю атмосферу, — она предпочла ссору. «Разлад между К. и мной, и все из-за двух стихотворных строк, которые пришлось вычеркнуть, но без них то место получилось слабым, и само стихотворение, на мой взгляд, утратило свою значительность. Целый день отвратительное настроение». Тем не менее, автор гимна не позволил окончательно сбить себя с толку и продолжал слагать свои вирши.
любви благодатной.
Нет, сплошное восторженное упоение не для Томаса Манна. Он должен сдерживать себя, если хочет остаться на своем уровне. И все-таки его любимицы, старшая и младшая дочери, пленили его сердце на вечные времена.
Малышка, которую он боготворил и холил и лелеял, воспета им на каждой странице его дневников; он подробно и с любовью описывает любой крошечный шажок своей Элизабет. Долгие годы она будет оставаться для отца средоточием его домашних интересов. Он воспринимал развитие ребенка, что доказывают его дневниковые записи, весьма драматично: ничем не омраченное счастье сменялось почти невыносимым страданием. «Малютке перевязали ушко. […] Она упала и кричала так, что у меня разрывалось сердце». Но мать реалистически смотрела на происходящее. Ей лучше, чем кому-либо, были известны все проявления детского поведения. «К. считает, что малышка действительно может испытывать сильные боли, но через несколько минут она уже опять смеется, и боли как не бывало». Однако такое объяснение не могло убедить сострадательного папашу. Уже один вид «маленького, невинного, ничего не понимающего существа и то, как малютка лежит с компрессом на головке», пробуждал в отце чувство вины, и тогда в нем оживали все страхи и ужасы жизни. «Этот невнятный лепет, мольба и жалобные стоны свидетельствуют о безмерном страдании, и мне становится не по себе. Если производишь на свет детей, постарайся оградить их от страданий, объективных страданий, которых ты сам не ощущаешь, а только видишь и оттого чувствуешь свою вину».
