Семeн Бронин - История моей матери. Роман-биография
Не все так легко переменились и вывернулись наизнанку. В школе сына обе его классные руководительницы: младших и затем средних классов — потеряли отцов в сходных обстоятельствах и только лучше стали к нему относиться. Мать его лучшего приятеля-соседа чуть ли не на второй день после ареста отца прибежала в школу, чтоб «предупредить» учителей, на что ей возразили: «А при чем тут школа и ребенок?» Та ушла в замешательстве, а они впоследствии презрительно рассказали о ее визите Дусе: та ведь и в школу вместо Рене ходила. Дуся в свою очередь любила вспоминать об этом эпизоде, и он стал одной из ярких страниц в ее постоянно пополняющейся летописи. Поскольку наши несчастья часто измеряются ущербом, который они наносят детям, школьная поддержка была далеко не лишней.
В институте стало совсем худо. На второй или третий день после ареста Якова Рене вызвали в первый отдел и спросили ее о «связях» с мужем. Она сказала, что считает, что произошла ошибка, — ее прервали: «Это учреждение не ошибается». Она воспользовалась случаем и пожаловалась на то, что ей не дают ходу в клинике. «Но вам же дали защититься «,— возразили ей: видимо, сожалея больше всего об этом. В клинике с ней давно не церемонились. Денег не было, она решила форсировать ход событий: ей нечего было терять — и пришла к Дамиру, к которому испытывала если не человеческое, то профессиональное уважение, спросила его, может ли она рассчитывать на повышение. «Никогда, пока я здесь!»— был немедленный ответ профессора: видно, она сильно насолила ему в прошлом — он, как и все они, был злопамятен. Василенко по-прежнему стоял в стороне — только ободрял ее научную деятельность и все спрашивал, как она движется. У нее к этому времени (при должности ординатора!) была утвержденная Ученым советом института тема докторской диссертации о влиянии головного мозга на деятельность сердца в различных болезненных состояниях, и она собирала материал в неврологической и психиатрической клиниках. Из-за нее-то она и не уходила из института: научная работа притягивает и привязывает к себе сильнее всякого наркотика.
— Позвольте, Владимир Харитоньевич! — не выдержала она как-то. — Вы знаете мое теперешнее положение, я получаю нищенские деньги — как вы мыслите продолжение работы, которая вас так интересует?!
— А вы работайте.
— Но я не могу!
— А вы все-таки работайте…
Трудно передать, какую злость она тогда испытала. Профессор был не в состоянии ей помочь, и поскольку мало кто из сильных мира сего способен признать свое бессилие, то они и отвечают в таких случаях подобными фразами. Ей же, в ее безвыходном положении, показалось, что в нем говорит профессорское безразличие, соединенное с видимостью участия. Да так оно в сущности и было. Ему бы развести руками и сказать, что он ничего не может поделать, но он повел себя с ней не как cо своей ровней, а как с второразрядной подчиненной — они, в конечном итоге, все были одинаковы. Она махнула на все рукой и решила уйти из клиники.
6
А Яков в это время сидел на Лубянке и ждал вызова к следователю.
Камера была переполнена людьми, одетыми кто во что: какими их взяли из дома, с поезда или по пути на службу. Яков вошел сюда с выданной ему миской и ложкой. Он был мрачен и не расположен говорить с кем-либо: подозревал, что попал в компанию врагов и предателей Родины, и только мельком оглядел тех, кто обступил его — это были самые любопытные.
— Здравия желаю! — приветствовал его один из них: видимо старожил камеры, который был тут за принимающего и разводящего. — Вас что, прямо с маневров взяли?
— Отчего вы так решили? — неприветливо спросил Яков: он не любил фамильярностей, но еще больше его задело то, что его появление было принято как естественное: будто его давно тут ждали.
— Вы при параде. Или думаете, что так к вам лучше будут относиться?
Он попал в точку. Яков именно так и думал — потому и отправился из дома в мундире с погонами: при желании можно было, конечно, найти что-нибудь проще и практичнее — вроде лыжного костюма и фуфайки под ним, в которых он бегал по утрам вокруг дома. Но конечно же он не сказал этого вслух — только оглядел камеру:
— Где мне расположиться? Я бы хотел поспать немного.
Дело было ранним утром, всю ночь его продержали в служебных помещениях Лубянки, где обмеряли, фотографировали, снимали отпечатки пальцев и занимались прочей рутиной, которая из свободного человека делает арестанта, — ему было не до разговоров.
— Будете спать?
— А почему нет?
Старожил восхитился: он хоть и насмешничал, но на деле опекал новеньких и помогал им освоиться — это было проявление тюремной солидарности.
— Это класс. Никто в первые часы не спит. Ребята, подвиньтесь, — попросил он двух-трех человек, проснувшихся после прихода новичка и поднявших спросонок головы. — Вы не в первый раз в таких местах?
Яков хотел смолчать, но язык его развязался сам собою:
— Был однажды. В камере-одиночке. — Он почувствовал, что этим верней всего завоюет уважение сокамерников. Так оно и вышло.
— Вы подумайте! А на вас глядючи не скажешь. И где же лучше, на ваш взгляд?
— Во всем есть свои плюсы и минусы, — и стал устраиваться на освобожденной для него подстилке.
— Слыхал, Иван? — отнесся тот к стоявшему рядом. — А мы с тобой только и знаем что жаловаться… Сказали бы еще, что на воле нового, и мы бы оставили вас в покое. Здесь же ни газет ни радио.
— В Китае готовятся провозгласить социалистическую республику, — сказал Яков. При всех жизненных катаклизмах он не забывал главного и продолжал следить за событиями в мире и в Китае в особенности. — Наши взяли Нанкин.
— Наши взяли Нанкин, — эхом и как нечто странное, несозвучное их нынешним обстоятельствам, повторил тот. — Но это не совсем то. Поближе к нам нет чего-нибудь? Чтоб нам было интересно?
Яков не отвечал: не излагать же ему последнюю внутриэкономическую сводку Партигула, а другой, до того молчавший, сказал:
— Что у нас может произойти? Что пристал к человеку, — и предупредил Якова: — К завтраку надо будет встать. Во второй раз обносить не станут: надо будет с миской у двери стоять.
— Во сколько он? — спросил Яков.
— В семь.
— Я проснусь.
— Не проснетесь, разбудим, — пообещал он, а старожил снова удивился:
— Гляди, вправду заснул! — И верно: Яков, который в первую минуту лишь притворялся спящим, во вторую захрапел самым натуральным образом, так что у соседей сжалось сердце: пришел храпун да еще в звездочках. — Бесчувственный какой. Молодец, да и только, — искренне похвалил он. На самом же деле это было, конечно, не бесчувствие и не завидная выдержка — просто Яков был измучен событиями ночи и ему нужно было на время забыться, чтоб прийти в себя и опомниться…
