Сергей Есин - На рубеже веков. Дневник ректора
23 мая, вторник. С Ириной Ивановной ездили в Шартр, а там недалеко — знаменитый Комбре. Вот уж чего я не мог предположить и о чем не мог мечтать: один из самых замечательных в мире соборов и одно из самых знаменитых литературных мест.
В дороге много и долго говорили с Ириной Ивановной о высшем образовании, о французских принципах высшей и просто школы. Школа все время снижает свой уровень. Говорили об эмигрантах из Африки; но здесь много эмигрантов и из других стран. Некоторое время назад мы с С.П. стояли в очереди на раздачу в «Макдональдсе», и С.П. своим опытным взглядом определил в работнице, стоявшей у прилавка, русскую. Славянская грация и женский шарм непередаваем! Но девушка призналась только в том, что говорит по-русски. Говорила она, конечно, славно. Зачем едут эти девочки и мальчики? Чтобы стоять за прилавком? Чтобы вместо литературы изучать коммерцию? А потом удивляются, что им как носителям языка, а иногда и специалистам, не находится места в университете. На лекции, кстати, ко мне подошел молодой парень из университета в Гренобле — он все из того же Нижнего Новгорода, в который так любит ездить Клод Фриу, кажется, даже со степенью. В университет, в штат преподавателей, не пробиться. Специальность, значит литература, побоку. Этот парень вроде бы соединил свою судьбу с француженкой. Но у той — по рассказам — уже был русский эксперимент. Она уже вывозила из России 23-24-х летнего, не очень трезвого и не очень подготовленного паренька. Тот не то что по-французски, но и по-русски писал с грамматическими ошибками. Парень уже считал, что схватил, как говорится, «Бога за бороду», уже родился ребенок, но парень загрустил, потерял душевное равновесие, перспективу и покончил жизнь самоубийством. Француженку эту я тоже знаю (Изабель): милая, уравновешенная, очаровательная женщина. Я понимаю привлекательное свойство русского языка в постели, но, может быть, у бедной женщины что-то получится, этот парень из Новгорода не совсем сумасшедший, и не совсем русский. Вот и не вполне справедливая и далеко не прямая реминисценция из Пруста. Это герой, над которым в данный момент Пруст иронизирует. «Мы были чересчур мягкотелы — теперь это ясно, — а бестактность Свана наделает тем больше шуму, что к Свану относились с уважением, его даже принимали в хороших домах: ведь он был почти единственный еврей, с которым мы были знакомы».
Почти всем студентам, кроме студентов из очень богатых семей, приходится подрабатывать, одним — постоянно по вечерам или свободным дням, другим — на каникулах или в летний период. Но почему далеко не у всех хорошо идут дела?
Здесь наш разговор соскользнул на среднюю школу, тенденцию распространившееся в ней (подобное было и у нас) чтобы любой ребенок не чувствовал себя отстающим идиотом, а без особых усилий переходил из класса в класс. Не перегружайте ребенка, во что бы то ни стало удерживайте его в школе до 18 лет. Это тот возраст, до которого обычно дети живут с родителями, в семьях. Потом, как в мире животных, родители выпускают их в свободный мир. Но оказывается, что 18 лет — это тот возраст, утверждают социологи, когда взрывная энергия разрушения и интуитивный социальный протест бедной молодежи уже не так зависит от внутренней стихии. Утверждать в школе: спорт, развлечения, времяпрепровождение вместо уроков, какие-то экскурсии, матчи, бассейны — все, лишь бы незрелая и ничего не боящаяся молодежь не попыталась поколебать социальный порядок.
Все это, какое-то потакание взрослых, приводит к расслаблению, не нарабатывается навык постоянной интеллектуальной работы, и, если у человека нет природных способностей к изучаемому предмету, ставит у него на пути серьезные преграды. Но правда, сказала Ирина Ивановна, таково следствие экономического положения в стране, и вот сейчас, когда оно выравнивается, не исключено, что в школе могут быть наведены другие порядки.
Тут я, конечно, порадовался, что в институте я сумел восстановить порядки старого времени, дисциплину и обязательное посещение. Я порадовался, что повысился уровень диссертационных работ и уровень знаний. Студию при Союзе Писателей СССР удалось превратить в твердое филологического профиля учебное заведение.
Ирина Ивановна, хотя и рассказала об очень старой докторской диссертации, которую как раз в прошлую субботу, вскоре после моей лекции, точнее, нашего с С.П. трехчасового семинара, защитил какой-то ее ученик, выходец из Африки, но она больше, чем моя сестра Татьяна рассчитывает на тренировку ума, больше верит в возможности, заложенные в человека.
Но потом разговор зашел — в уме-то я все время имел Чечню, — о «приварке» в экономическом строе государства, который оставляет после себя каждое поколение. На этот «приварок», «припек», в первую очередь, имеют право рассчитывать дети и внуки собственные, кровные, родные. А, почему, собственно, чужие? Почему так называемые права человека, и в первую очередь своего человека, должны ущемлять человека другого. Здесь я опять вспомнил Таню и ее рассуждения о другой плоскости мысли и жизни этих людей. Эти чеченские женщины, устраивающие митинги перед телевизионными камерами и утверждающие, что на них, невинных, падает бремя войны. Разве они ночью не принимают своих мужей, вооруженных автоматами, чтобы те утром ушли подрывать минами машины и дороги. Позволила бы здесь, во Франции, рыпнуться какому-нибудь национальному сообществу полиция? А у нас можно азербайджанцам и чеченцам захватывать рынки и гостиничный бизнес.
Пропускаю, как возникали на равнине знаменитые шпили Шартского собора, сам этот собор, произведший на меня какое-то огромное, сразу осевшее в сознании и в памяти, впечатление. В Шарте все имеет другие временные отсчеты, нежели в России. Нас еще не крестила Византия, а здесь уже этот прапрасобор много раз горел. Мы обедали в маленьком, почти домашнем кафе, неподалеку от собора. Казалось бы, самый большой, самый ухоженный. Рядом с собором и напротив кафе стояла церковь XII века. По сравнению с собором молодая, на 7 веков моложе, но по российским меркам… Какого возраста у нас памятники в Великом Новгороде, в Пскове и уже не в нашем, но вечно нашем Киеве?
Не смогу сегодня описать и Комбре. Дом тетушки Пруста, «По направлению к Свану», «По направлению к Германтам», церковь, которую видно с полей. Цветник во дворе: куст роз (не боярышника) и гнездо белых пионов, комнаты, подлинность, запах оставшийся с тех времен, это запах дерева в столовой. Все это — если получится, позже. Слишком это все для меня прожитое и близкое. Но есть конкретная мысль: как много здесь придумано, как много здесь из сослагательного наклонения. «Чтобы ничего не видеть, я повернулся к стене, но — увы! — передо мной оказалась та самая перегородка, которая с покорностью скрипки, выражающей все оттенки чувства, точно передавала бабушке мою боязнь разбудить ее или, если она уже не спала, боязнь, как бы она меня не услышала, как бы не побеспокоить ее, а мгновенье спустя, подобно реплике другого инструмента, возвещала мне о ее приходе и призывала сохранять спокойствие. Приблизиться к перегородке мне было страшнее, чем к роялю, струны которого все еще дрожали бы, хотя бабушка давно бы уже на нем не играла. Я знал, что теперь можно стучать в стену, даже громче, чем раньше, но что бабушку уже ничто не разбудит, что я не услышу ее ответа, что она ко мне не придет. И я просил Бога об одном: если существует бессмертие души, то пусть Он мне позволит тихонько постучать в стену три раза — бабушка отличит мои стуки от тысячи других и ответит стуком, означающим: «Не волнуйся, мышонок, я поминаю, что ты беспокоишься, но я же сейчас приду», — и пусть он мне позволит быть с бабушкой целую вечность, которая нам обоим не покажется чересчур долгой». (стр. 156)[4]
