Игорь Талалаевский - Три фурии времен минувших. Хроники страсти и бунта
Как ты, мой дорогой? Неделю уже не знаю о тебе ничего, и перед глазами только одно впечатленье — как расставались у вагона. И твой пульс, твое сердце — жив ли ты? Еще эта тревога!.. И все тревога, тревога… Не знаю, может быть, я отдохну, приду в себя, когда будет воздух, когда не нужно будет торопиться, бояться, страдать от каждой мелочи. Тогда я напишу тебе хорошее, хорошее письмо. А за эти все прости меня. Надя мрачна, устала, еле говорит, — тоска!.. В этих письмах я отдыхаю хотя на миг, точно ты близко, точно говорю с тобой, мой зверок. Сейчас и любовь моя лежит где-то на дне без сил, бледная, безжизненная. Спать! Спать дни и ночи, неделю, две, — тогда я приду в себя, и все найду, и всем овладею опять. Слов для тебя не нахожу. Люблю только, горестно, горько люблю!..
Не сердись за эти письма. Такова сейчас я, или просто меня нет, а только одно утомление говорит эти пустые, бледные слова. Прости, милый, и пойми, пойми, как понимаешь всё….
Пиши о себе всё. Боже мой! хотя одно письмо — настоящее, твое, — после долгого, долгого кошмара!. Неужели ты опять другой! И все это снилось, виделось мне в бреду моих лихорадок?
Обнимаю, целую тебя. Глазки твои нежные, черные, любимые целую, целую… Пиши, пиши, не оставляй меня одну, в тоске. Я уже не могу страдать. Я просто умру, если еще вернутся страшные дни. Живи, не хворай, береги себя — для себя, для меня, для жизни…
19 июля/1 августа 1911 г. Гельсингфорс.
… Ну, зверочек, самая странная встреча была в Петербурге. Я все же поехала в Северную гостиницу. Около этих вокзалов такие «номера», что войти страшно. Один петербуржец в вагоне — старик — ни за что не советовал тут останавливаться. «Сбежите через час», — говорил. Поехали в Северную; оделись, пошли в зал есть. Вдруг Надечка с круглыми глазами говорит: «Нина, да ведь это Сережа!» Да! Сережа… Он только что с поезда из Лондона, случайно по делу в Петербург. Сережа обмер. Ведь он ничего не знал. Последнее письмо он имел еще из Интерлакена. Ну, конечно, все, что можно, рассказала. И когда миновала радость моя (я все же была ему очень рада), я вдруг почувствовала с ясностью, что эта встреча ему скорее неприятна, несмотря на милые слова, проступала такая кислая хмурость, что к концу дня я совсем расстроилась. До слез почти… Было много неуловимых и тонких штрихов, по которым я видела, что он, может быть, предпочел бы этой встречи не иметь. Не буду тебе рассказывать… Может быть, когда увидимся. Сейчас трудно и грустно мне слишком. Конечно, он был усталым от 3-х недель в Лондоне, конечно, я не могу рассчитывать на прежнее, но можно, можно было быть ему другим. Надечка за меня обиделась на него. Ну, да довольно об этом. Только странно все-таки так встретиться.
Зверушка, зверушка! хочется мне воскликнуть в пространство, туда, в то страшное мое туда, где теперь ты, и, сложив руки, только смотреть, смотреть на тебя без слов…. Запомни! Сбереги! не отдавай себя никому… Не желай этого! Ведь перед каждым моим желаньем я должна молить, только об одном, — чтобы ты, чтобы и ты захотел того, чего так страстно хочу я. Я узнала, поняла, что все, все — и счастье, и горе — только в твоей душе. Не во внешнем, не от событий, а в глубине тебя… Милый, милый! я вспоминаю недавние дни с тобой здесь как лучшее, как более прекрасное, чем прошлое в этих Святых местах. И потому меня не ранят воспоминания, что связаны здесь с каждым камнем и перекрестком. Они мягко и нежно встают в памяти, они прекрасны… Но после было лучше, глубже, и только после, пережив эти огненные годы, узнала свою любовь и… может быть, твою. Но как странно! Верно, душа стала больше, и от этого все кажется меньше, чем было в памяти…
Ты ошибся во времени и попал прямо на дачу? Боюсь думать, боюсь тебя представить, боюсь тебя вновь увидать… Валерий! Валерий мой!.. Сбереги все, сбереги меня!.. Сбереги душу твою такой, какой я ее люблю… Не отдавай ее враждебной ей же стихии, победи злые влиянья!.. Разве не хочешь ты больше меня? Разве не узнал ты наконец чего-то верно, прочно, навсегда!.. Видит Бог мою душу! Я не хочу ничего разрушить, не хочу быть «злой силой», не хочу быть твоим «камнем на шее»… Я хочу только одного: чтобы ты захотел меня… навсегда… или ее… Разве нельзя жить, не ломая внешнего и в то же время сделав выбор раз навсегда? Нельзя, Валерий? Мне страшно очень, очень! У меня болит сердце при мысли о нашей встрече. Напиши мне, скажи правду, не жалей меня! Ведь ты уже знаешь, какой она будет. Гораздо хуже мне будет приехать, храня в душе твой недавний образ, и вдруг понять, увидать, без твоего признанья, что это был опять «сон», ложь, может быть невольный, но обман чувств. Скажи! напиши! Тогда поеду навстречу горю… встречу его не прячась, если мне уже суждено погибнуть. Ты знаешь ведь… теперь и еще раз мне не вынести и не дождаться новой твоей перемены.
И не хочу больше перемен!.. Даже сталь, и та становится ломкой, хрупкой, негодной, если ее попеременно опускать то в жар, то в холод….
Боюсь писать тебе все те слова нежности моей, которые еще не отзвучали в сердце. Кто будет теперь слушать их? Ты ли? Ты ли мой, тот, кого я видела так недавно, или уже другой, чужой, ее муж?.. О, прости! прости меня, милый, и пойми этот безумный страх! Ведь так уже было однажды… И только ты же можешь заставить меня забыть ту встречу, осенью, после Парижа. Я больше не могу просить тебя ни о чем. Я видела, что значит, когда ты хочешь, и могу хотеть только одного: чтобы ты захотел меня. Тогда будет все. Придет просто, ясно, естественно, как сама любовь. О, как пьяны мы были в час расставанья! Я скоро опомнилась, и было такое чувство, точно тебя вырвали у меня из рук. Оно есть и сейчас. Вырвали, оторвали, взяли, отняли!.. Прошло все опьянение, лишь только исчез поезд. Осталась одна тоска, она меня совсем придавила. Я не спала всю ночь и так безумно тосковала в Петербурге, что едва не поддалась соблазну ехать в Москву. Наденька убедила меня, что так хуже.
Ужасно было плохо в Петербурге. Там все напоминало тебя болезненно. В зале Северной гостиницы я почти плакала, по коридору, по лестницам не могла пройти без боли. Едва пережила этот длинный день до 11 ч. — до поезда. И Сережа еще… его гораздо больше чувствуешь другом на далеком пространстве, а когда он рядом, — иногда он ужасно неловок и не умеет касаться чужой души, не причиняя какой-то ненужной боли…
Ну, зверочек, я кончаю письмо. У меня еще в голове все кружится от дороги. Надечка уже спит. А под окнами адский грохот. Здесь дома строят и ночью… Негодяи! Точно по голове стучат их топоры.
Прости за это письмо… Я боюсь, боюсь писать все, что хочу. Ведь я пишу его, только получив две телеграммы, в которых так мало тебя. Если я получу от тебя такое письмо, какого бы хотела, если мы встретимся близкие еще более и нежнее, — о, я скажу тебе многое, многое, что думала после этих дней. Ведь для меня они были настоящим чудом, воскресеньем. Я нашла тебя в ту минуту, когда уже считала погибшим навсегда. Я еще не поняла, не успела почувствовать… У меня еще в сердце тревога и недоверие, и радость не может еще их победить. Зверочек мой! Милый мой! если бы ты захотел быть со мной… Мы могли бы так хорошо жить! Не забывай! Не забудь, что ты сам это сознавал и говорил. Не забудь. Не отдавай себя!., не отдавай тому, кто этого даже не может и взять!
