Игорь Талалаевский - Три фурии времен минувших. Хроники страсти и бунта
Ты сказал мне, ты признался в этом, я помню, еще в начале декабря этого года и сегодня только повторил, правда, в очень безжалостных, жестоких и прямых словах, но сущность была мне известна и раньше.
И знаешь, как страшно иногда бывает: кажется, все понял, все ясно, все восприняли ум и сознанье, но все это точно формально, точно еще не ощутил самой интимной, самой сокровенной частью души, и не страдал еще вполне, каждой каплей крови, не трепетал каждым нервом еще от этой боли… Только сегодня, когда ты так «простодушно» сознавался мне и так «по-детски» отвечал на вопросы, от каждого ответа на которые точно били душу железными прутьями, — так только сегодня, Валерий, я почувствовала, что это значит для меня, и увидала уже вполне всю невозможность каких-либо отношений между нами.
У тебя в душе умерло ко мне то, что весь мир во все века называл и будет называть: «любовью». Мы, говоря сегодня, точно не находили слова. А оно просто, и нет другого — любовь. Она бывает великая и совсем маленькая, прекрасная, цветущая и уродливо больная, вся изломанная, она бывает на всю жизнь и ненадолго — на обычные людские сроки, — она бывает полумертвая и еле дышит в сердце, — но пока она жива, — ее проявления нельзя смешать ни с чем другим, такую радость разливают они в жизни и такая тьма наступает в ней, когда гаснет последний маленький луч. До этой осени она была еще в твоей душе — бледная, больная, еле живая, умирающая, дышащая «на ладан», — но она была, и она подсказывала тебе те движения, поступки, выражения голоса и глаз, которыми я дорожила с последним страхом, с безумным страхом потерять…
И когда угас этот последний луч, — ты взглянул на меня мертвыми страшными глазами и мало-помалу сказал все те слова, которые можно было сказать, не имея искры любви в сердце. Милый, милый Валерий! у меня нет к тебе ни злобы, ни вражды. Я говорю с тобой сейчас с тоской, с мукой в душе, я умираю отболи, но нету меня зла. И вот так — нежно, любовно, ласково я скажу тебе, напомню тебе — вспомни все эти слова! Припомни их!.. Что переживала я, слушая их! Я умирала перед тобой много раз… Каждое из них отрывало кусок живого тела, каждое наносило неизлечимую рану. Я стояла перед тобой, как перед единственным счастьем моей жизни, как перед человеком, которому Бог дал власть распоряжаться всей моей судьбой, всей мной до последнего дыханья, до последней капли крови. Я стояла перед тобой совсем беззащитная, я жила одной мыслью — быть желанной тебе, быть достойной тебя, быть такой, какой бы ты меня захотел взять, быть твоей собакой, рабой, вещью — чем угодно — только желанным тебе, чтобы ты захотел взять, иметь, чтобы ты как-нибудь позволил быть около тебя, — хотя совсем отказавшись от себя, — лишь бы ты чувствовал, ах, чтобы чувствовал то, что умерло теперь навсегда. Я переродилась, я переломала себя всю, я вся стала твоей, для тебя, о тебе, я не знаю, чего не сделала бы я еще и еще — внутри себя, вне себя, — лишь бы ты хотел меня, лишь бы удержать то, что умерло теперь. Все дни эти были горьким мученьем, беспрерывным страхом и тоской, тоской по тому, что уменьшалось, исчезало, словно таяло на глазах. Ах, Валерий! Дорогой, дорогой мой! а ты приходил распинать меня на кресте и каждый день вколачивал какой-нибудь новый гвоздь. Ты говоришь теперь: «Я был искренен, а разве искренность сама по себе не ценность, разве она тебя не радовала?» Радовала твоя искренность!! «Я не люблю тебя больше, у меня к тебе осталось немногое только, мне для тебя все трудно, у меня умерло к тебе то, чего ты хотела и хочешь», — радоваться ли? Мне радоваться на такую искренность! Благодарю тебя! Пусть будет больней! Еще, еще больней!.. Я вспоминаю их все, сказанные тобою когда-то. Помнишь? — «шар мой, шар золотой!» — да, «твой шар золотой» наконец выкинули в помойную яму, как ненужную больше игрушку…
Прости меня! Прости, Валерий! я не сказала бы без морфия всех этих слов. Но они мои — это мои мысли в долгие, смертельно холодные пустые ночи, когда я зову тебя, кричу тебе в темноту. Валерий! Зверочек! Любимый! Приди! Вернись! Проснись! Скорее приди! Ты знаешь, ты слышишь, ты знаешь, какое у меня горе! Ты меня покинул! Так любить и так быть покинутой! Милый мой, не гневайся на меня. Я никогда больше не посмею повторить ни одного из этих слов, никогда больше…
Я не гоню тебя… Я не гоню, но ты оставь меня, предоставь меня моей судьбе. Ты не можешь прийти, каким я тебя буду безнадежно ждать, до самой моей смерти. Гот умер для меня. Может быть, кто знает твою таинственную, скрытную душу, — может быть, сейчас ты любишь кого-то. У меня не идут из ума твои новые нежные стихи… К кому они обращены? Слишком живы они, чтобы быть бестелесной фантазией, и, может быть, в эти дни, когда я тоскую и умираю, ты бываешь счастлив где-то, в каком-то раю ты проводишь странные вырванные часы, когда тебе кажется, что вы «чета теней»… Может быть… Разве я узнаю, что сейчас радует, опьяняет и мучит тебя. И если так — будь счастлив, Валерий! Будь счастлив еще раз, если можешь…
9/22 июня 1911 г. Берлин.
Милый мой зверочек!
вот видишь, я еще все в Берлине, и страшно подумать, что завтра опять в вагон и 22 часа ехать в III-м классе без сна, с такой смертельной усталостью. Помнишь, ты пробыл два дня, день в Москве и после был болен неделю? Я совсем, совсем больна… О, если бы я знала, как будет мне трудно все, все решительно, до малейшего движения, я не поехала бы ни за что. Я думала, я бессознательно была уверена, что я почти прежняя, разве чуть-чуть слабее. Но увы! У меня вовсе нет сил, и все эти дорожные хлопоты просто убивают нас обеих. Ведь, конечно, есть в лечебницах и клиниках люди, которым трудно дойти до соседней комнаты. Что же удивительного, если мне трудно делать эту дорогу, эту длинную, бессонную, томительную и для здорового дорогу. Боюсь думать, сколько энергии и сколько сил потребуется от меня, от нас впереди. Ах, зачем, зачем я поехала такая больная. Берлин точно еще утомил. У нас отвратительная безвоздушная комната, стучат весь день, с 7 утра. А во дворе — кухня. Нельзя открыть окна, температура 25 градусов, а на улицах сигары и бензин. Но если бы не прожили здесь этих трех дней (!!), я не в силах была бы ехать вовсе. Ну просто лечь, закрыть глаза — и оставьте меня все! А что дальше? Что в Люцерне? Опять нет комнат, опять без сна… Ах, зверочек, просто плакать хочется, как больному ребенку. Не могу я ничего, ничего. Мне только лежать у себя в норе на мягкой постели и… Ну, не надо тебя печалить!.. Ты сам сейчас почти такой, ты поймешь. Сереже этого говорить нельзя. Ни мыслей, ни чувств у меня — ничего, пустота, и такая, такая усталость…
Как ты, мой дорогой? Неделю уже не знаю о тебе ничего, и перед глазами только одно впечатленье — как расставались у вагона. И твой пульс, твое сердце — жив ли ты? Еще эта тревога!.. И все тревога, тревога… Не знаю, может быть, я отдохну, приду в себя, когда будет воздух, когда не нужно будет торопиться, бояться, страдать от каждой мелочи. Тогда я напишу тебе хорошее, хорошее письмо. А за эти все прости меня. Надя мрачна, устала, еле говорит, — тоска!.. В этих письмах я отдыхаю хотя на миг, точно ты близко, точно говорю с тобой, мой зверок. Сейчас и любовь моя лежит где-то на дне без сил, бледная, безжизненная. Спать! Спать дни и ночи, неделю, две, — тогда я приду в себя, и все найду, и всем овладею опять. Слов для тебя не нахожу. Люблю только, горестно, горько люблю!..
