Галина Серебрякова - Маркс и Энгельс
14 марта Маркс проснулся, чувствуя себя лучше. Он с удовольствием выпил вина, молока и поел супа. Природа в последний раз собрала остаток сил и, как это часто бывает перед концом, обманула на одно мгновение мнимым выздоровлением. Вспышка надежды осветила дом, у Ним распрямились плечи, Тусси впервые за долгие месяцы улыбалась. Но вдруг все переменилось. У Маркса появилось кровохарканье. Все засуетились, растерялись, заплакали. Только больной остался по-прежнему безразличен. Так как ему легче дышалось, когда он не лежал, близкие усадили его В большом кресле, подле незатухающего камина. Предельно ослабев от потери крови, он, казалось, задремал, когда Ленхен, стараясь не нарушать его отдыха, в мягких туфлях сошла вниз навстречу Энгельсу. Выло около трех часов дня.
— Вы можете войти, он в полусне, — сказала она шепотом и пропустила друга вперед.
За ней в комнату больного вошла на цыпочках и Элеонора. Маркс сидел в кресле, откинувшись на спинку, как две минуты до того, когда Елена вышла из комнаты. Веки его были опущены. Он выглядел безмятежно спокойным, погруженным в размышления, счастливым. Маркс скончался.
«Человечество стало ниже на одну голову, и притом на самую значительную из всех, которыми оно в наше время обладало», — писал Энгельс соратникам.
17 марта, в субботу, на Хайгейтском кладбище в той самой могиле, в которой пятнадцать месяцев назад была погребена Женни, хоронили Маркса. Шарль Лонге прочел телеграммы от Французской, Испанской рабочих партий. От имени немцев прощался с Марксом Либкнехт. Затем огласили обращение от русских социалистов.
«…Угас один из величайших умов, — говорилось в нем, — умер один из энергичнейших борцов против эксплуататоров пролетариата».
Весенний ветер играл красными лентами, обвивающими цветы, которых было очень много над свежей могилой. Их прислали рабочие и студенты, газеты и Коммунистическое просветительное рабочее общество Лондона. По просьбе петербургских студентов и курсисток Энгельс возложил на гроб усопшего друга венки. Горе его было безмерным. Заметно поседевший, осунувшийся, потерявший слух, на левое ухо, но по-прежнему несгибаемо волевой, он говорил на. похоронах друга, как бы обращаясь ко всему миру, к будущим поколениям и векам. Только в легком заиканье сказывались его волнение и душевная боль.
— … Маркс был прежде всего революционер. Принимать тем или иным образом участие в ниспровержении капиталистического общества и созданных им государственных учреждений, участвовать в деле освобождения современного пролетариата, которому он впервые дал сознание его собственного положения и его потребностей, сознание условий его освобождения. — вот что было в действительности его жизненным призванием. Его стихией была борьба…
С Хемстедских холмов ветер донес аромат весенних трав. Там была харчевня Джека Строу, где так часто в течение нескольких десятилетий бывал Маркс с семьей и друзьями. Энгельс не мог отвести глаз от лица усопшего друга. Белые волосы Маркса были едва различимы на атласной подушке, усыпанной красными тюльпанами, узкие, тонкие руки бессильно лежали на черном сукне сюртука. Их цвет и выражение больше даже, нежели разрытая могила, говорили о трагизме смерти.
В гроб друга Энгельс положил исполненный на стекле портрет его дочери Женни, старинный, пожелтевший дагерротип, на котором был изображен юстиции советник Генрих Маркс и портрет жены. Эти люди были наиболее дороги Карлу Марксу.
Наступило молчание, прерываемое чьим-то горестным всхлипыванием. Собрав силы, Энгельс снова заговорил неожиданно громко, отрывисто. Он перечислил газеты, в которых сотрудничал Маркс, упомянул о его работе в изгнании и рассказал о создании им Международного Товарищества Рабочих.
— …Маркс был человеком, которого больше всего ненавидели и на которого больше всего клеветали. Правительства — и самодержавные и республиканские — высылали «го, буржуа — и консервативные и ультрадемократические — наперебой осыпали его клеветой и проклятиями. Он отметал все это, как паутину, не уделяя этому внимания, отвечая лишь при крайней необходимости. И он умер, почитаемый, любимый, оплакиваемый миллионами революционных соратников во всей Европе и Америке, от сибирских рудников до Калифорнии, и я смело могу сказать: у него могло быть много противников, не вряд ли был хоть один личный враг.
Энгельс наклонился к гробу друга и вдохновенно пророчески предрек, что имя Маркса и его дело переживут века.
Последний взмах заступа над насыпью могилы положил конец той особой, ни с чем не сравнимой напряженной суете, которая приходит в дом вместе со смертью. И тогда у близких появилось ощущение бездонной пустоты и потери, от которой окаменевают сердца. Дом № 41 на Мэйтленд-парк-род казался в те дни умершим.
Энгельс нашел некоторое утешение в обширной переписке с друзьями и соратниками во всех концах земли. Они были неразрывно связаны, как и он, с памятью Маркса. Им предстояло сообща нести его учение, создавать и укреплять пролетарские партии. Унынью и отчаянью не было места. Жизнь настоятельно требовала действий. Энгельс знал, что не имеет права на слабость, так как дружба обязывает и требует не одних слов, не только слез, но деятельности.
Сорокалетняя дружба навеки неразрывно соединила Энгельса и Маркса.
Жизнь теряет смысл лишь тогда, когда не имеет вечного огня цели. Энгельс и все единомышленники Маркса несли в себе неугасимое пламя, зажженное для человечества их другом, учителем, вождем.
Оно дает неиссякаемую волю к жизни, к борьбе и победе.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Постоянное острое беспокойство Энгельса о здоровье Маркса сменилось теперь новой тревогой — успеет ли он, в свои 63 года, подготовить и издать завещанные ему и Элеоноре рукописи.
Выбитый из привычной размеренной колеи, оглушенный смертью самого дорогого на земле человека, Энгельс в первые недели одиночества старался как можно больше действовать, двигаться. Его поглотила переписка с друзьями, он зорко следил за прессой, чтобы в ней чего-нибудь не сочинили об усопшем. Когда одна из нью-йоркских газеток перепечатала ложное сообщение об обстоятельствах смерти Маркса, он немедленно направил ей короткий грозный протест.
Со смертью Маркса пролетарское движение лишилось притягательного маяка, на свет которого шли в решающие моменты революционеры всех направлений и национальностей. И каждый раз они получали ясный, исчерпывающий совет, который мог быть дан только гением во всеоружии знаний. У любителей сговора, у тех, кто желал уступок буржуазии, кто был всегда готов пожертвовать ядром ради скорлупы, ради сегодняшнего частичного успеха, но в ущерб главной цели, — у этих отныне были развязаны руки. И хотя конечная победа пролетариата неизбежна, окольных путей к ней, временных и частичных блужданий становилось все больше. Все это тревожило Энгельса.
