Миньона Яновская - Вильям Гарвей
Научной медицины, основанной на опыте и наблюдениях, в то время и в помине не было. Медики пробавлялись рассуждениями, исходя из принципов, созданных воображением и не имеющих ничего общего с действительностью. Их фантазия представила человеческий организм как «микрокосм», одушевленный «археем» и населенный таинственной «жизненной силой». Этот выдуманный «микрокосм» служил объектом нелепейших умствований; плоды этих умствований и применялись на живых людях.
Во врачебном искусстве процветали шарлатанство и личные вкусы. Лечили кто во что горазд. Каждый врач старался сохранить в секрете «собственные» методы лечения, каждый создавал свои «элексиры» и «эссенции», излечивающие якобы все заболевания.
Лечили всем на свете, начиная от астрологии и кончая заговорами. Выдвигали смешные теории и во всеуслышанье проповедовали их: мозг изменяется в своем объеме сообразно с фазами луны; морские приливы и отливы влияют на движение крови; чтобы излечить болезнь почек, надо «изобразить льва на золоте»; от подагры и ревматизма отлично помогает печень лягушки, а желтуху лучше всего лечить настоем чистотела, ввиду сходства в цвете. Лихорадку охотней всего «изгоняли» священники: они заставляли больного соблюдать бесконечные посты, биться лбом о землю, вымаливая прощение грехов, вносить большие суммы на церковь.
Старые доктора считали, что им нечему больше учиться, и умирали в счастливом неведении.
Кое-кто из лекарей случайно все-таки находил полезные средства, вырабатывал некоторые хирургические приемы. Но все это было каплей в море хаоса и мистического сумбура.
Излюбленным средством врачей оставалось кровопускание, употребляемое иногда в варварских дозах. Только железный организм мог выдержать такое «лечение»!
Известный французский медик Гюи Патен откровенно писал: «Все тайны нашего искусства заключаются в афоризмах и прогностике Гиппократа, в методе и книге о кровопускании Галена».
Этот же медик хвастливо и невежественно рассказывает о «новом, открытом им способе лечения»:
«Господин Н. заболел ревматизмом. Ему было сделано шестьдесят четыре кровопускания. Потом начали его прочищать; он почувствовал облегчение и выздоровел. Идиоты, которые ничего не понимают в нашем ремесле, думают, что слабительного достаточно, но они ошибаются, потому что без обильного кровопускания, которое уняло стремительность блуждающей влаги, опорожнило сосуды и прекратило расстройство печени, породившей эту влагу, слабительное оказалось бы бесполезным».
Мольер в своих комедиях высмеивал невежественные диагнозы и шарлатанские повадки тогдашнего врачебного сословия.
В «Мнимом больном», в сцене разговора Аграна с его братом Беральдом, Беральд дает определение «искусству» врачей, выражая этим и отношение автора к затронутому вопросу:
«Беральд. Большинство из них знают свой курс гуманитарных наук, прекрасно говорят по-латыни, могут назвать все болезни по-гречески, определить их и подразделить, но, что касается того, чтобы вылечить их, этого они не могут и не умеют.
Агран. Но все же нельзя не согласиться, что в этом смысле доктора больше знают, чем другие.
Беральд. Они знают, братец, то, что я вам уже сказал, а это не очень-то помогает лечению. Все великолепие их искусства заключается в торжественной галиматье, в ученой болтовне, заменяющей смысл словами, а результаты — обещаниями».
Это была критическая для медицины эпоха. Дух самостоятельности уже проснулся, древние взгляды брались под сомнение, но опыт еще не завоевал главенствующего места и потому из всех новых теорий мало что получалось. Развитию медицины, как науки, мешало отсутствие единственно правильного метода — метода наблюдений, выводов, строгой проверки их опытом. Физиология по-прежнему не имела определенных очертаний, а без этого медицина не могла обновиться. Внутри науки создавались бесконечные секты, разгорались жаркие споры, бесчисленные толкования одних и тех же явлений.
Гарвей понимал всю несостоятельность тогдашнего врачебного искусства и деятельно работал над его преобразованием. Он мечтал и о создании новой науки — патологической анатомии, которая пришла бы на помощь терапии и которая тогда даже еще не зарождалась.
Только в редчайших случаях прибегали к анатомическим вскрытиям и исследованиям — при необычных опухолях и уродствах; никому не приходило в голову изучать обыкновенные болезни на основании анатомирования трупов людей, умерших от того или иного заболевания.
Естественно, что такой врач, как Гарвей, не вызывал симпатий и доверия у своих невежественных коллег. Его широкие взгляды на медицину, его научное понимание вопросов, осторожный подход к больным не пользовались одобрением врачей. Не раз доходили до него разговоры о нелепости его диагнозов и способов лечения, о том, что он «слишком много о себе воображает», что с таким багажом, как у него, далеко не уйдешь…
Он относился ко всем этим разговорам со свойственным ему добродушием и незлобивостью. Иногда после какой-нибудь неприятной встречи с коллегой, выразившим в ядовитой форме свое отношение к его поведению у постели страдающего больного, Гарвей возвращался домой и шутя говорил любимому в семье попугаю:
— А все-таки, как сказал Гомер, «опытный врач драгоценней многих других человеков»!
На что птица отвечала излюбленным у попугаев бранным словом:
— Дурррак!!!
Гарвей хохотал.
— Ты прав, попка, среди наших лекарей еще Очень немного можно встретить таких «драгоценнейших человеков».
На громкие голоса выходила жена и в тревоге спрашивала: не случилось ли какой неприятности?
В ответ Гарвей цитировал любимого поэта Виргилия:
— «Вы, о друзья! Ведь и раньше были нам беды знакомы! Худшее мы претерпели, дарует конец бог и этим…»
Со временем оптимизму его будет нанесен страшный удар. Худшее было впереди. А пока он неизменно говорил:
— Все будет в порядке, дорогая!
Между тем число завистников росло так же быстро, как и популярность молодого врача. В стенах врачебной коллегии шли разговоры, маститые медики осуждали Гарвея. Никто не признавал в нем хорошего терапевта, никто не желал следовать его методу лечения.
Но в 1607 году в Лондонскую коллегию врачей он все же был принят. При этом за спиной у него говорили:
— Ну что ж, он неплохой анатом! Что до его терапевтических возможностей, они оставляют желать много лучшего…
Частная практика была у Гарвея довольно значительной. Но гонораров не хватало на обеспеченную жизнь и, главное, на опыты и исследования. Как и большинство ученых различных эпох, Гарвей нуждался в службе, в постоянном заработке, в работе ради куска хлеба.
