Александр Алексеев - Воспоминания артиста императорских театров А.А. Алексеева
— Что это у вас там такое?
— Да чему там быть? — ответил сторож, любивший иногда пофилософствовать: — уж коли такой крик, так, стало быть, драка, а, может быть, и пожар.
По обыкновенно, нечаянно пророненное слово пожар облетело с быстротою молнии весь театр, и поднялась суматоха. Все бросились к выходу, началась давка, в воздухе повис крик, писк, слезы. И, не смотря на заявление со сцены, что все обстоит благополучно, публика поспешила оставить театр, и на представление водевиля не осталось ни души…
На другой день рано утром приехал в театр полицеймейстер Федоров, собрал всех нас, нашел виновников происшествия — меня и Максимова, и велел ехать извиняться во все семейные дома, которые были накануне в театре. Он вручил нам список адресов, и мы отправились на наемном извозчике визитировать театралов. Будучи в размолвке, мы уместились на дрожках так: Максимов отвернулся вправо, я— влево, и во все время наших разъездов не проронили друг с другом ни слова. По этому поводу очень метко сострил наш возница:
— Чего это вы так сидите, — словно орел на печати?
Это ловкое сопостановление сердитых седоков с двуглавым орлом так рассмешило нас, что мы повернулись друг к другу и заключили мир, продолжавшийся до самой смерти Михаила Андреевича.
Однако, принудительные визиты и извинения меня обидели так, что я не хотел более играть в Кишиневе. Написал письмо в Ставрополь к Зелинскому, который через проезжего купца прислал мне денег на дорогу, и я отправился к нему.
При переезде из Керчи в Екатеринодар, проезжая через Перекопский перешеек, лежащий между Азовским и Черным морями, я со всем своим семейством чуть не погиб. Ветер, вьюга невообразимые. Моя малютка, дочь Анна, перепуганная этим страшным путешествием, первая вспомнила о Всевышнем и перекрестилась… Когда добрались мы до берега, перевозчик отказался наотрез взять с меня условленную сумму за перевоз.
— Почему ты отказываешься от денег? — удивился я.
— Не возьму и не возьму, — заладил он одно слово.
— С какой же радости ты будешь всех перевозить даром?
— Не всех, а только вас…
— Нас? Почему?
— Потому что мы должны были бы погибнуть, уж никак бы нам не спастись, да вот молитва вашего ребеночка нам помогла. Кабы не она, не видать бы нам света Божьего…
Вся остальная дорога была благополучна, и мы спокойно добрались до Ставрополя…
Кстати упомяну имена нескольких антрепренеров того времени: по западному краю разъезжал Штейн, у которого была большая, но не выдающаяся труппа; Ромны, Кременчуг, Ставрополь, Кавказ и несколько ярмарок были в руках Зелинского; в нескольких центральных губерниях антрепренерствовал Азбукин; Нижний-Новгород и Макарьевская ярмарка принадлежали Смолькову, нажившему от театров очень приличное состояние; Жураховский был в Севастополе; в Одессе — Иван Лукич Мочалов, а вслед за ним князь Гагарин; на Волге, в Костроме и Твери— Н.И. Иванов; в Ярославле — Смирнов. Все эти антрепренеры были людьми денежными, жалованье актерам выплачивали честно и аккуратно. Гонорар в те времена был не велик, а в сравнении с нынешним так и просто мизерный, но актеры тогда такой вопиющей нужды даже не видали, какую испытывают теперь.
Для характеристики тогдашних жалований, расскажу эпизод из моей поездки на гастроли в Рыбинск, уже с вторичной службы на императорской сцене.
Приехав в Рыбинск за несколько дней раньше первого своего выхода, я попал на какой-то обыденный спектакль, в конце которого шел водевиль Куликова: «Средство выгонять волокита». Роль горничной Лизы очень мило играла какая-то юная актриса.
— Кто это играет Лизу? — спросил я рядом сидевшего со мной антрепренера Смирнова.
— Стрепетова, — ответил он.
— С воли?
— Нет, ее тетка и мать у меня актрисами служат…
— А ведь она очень недурно играет?
— Совсем хорошо.
— Какое же вы ей жалованье платите?
— У, батенька, лучше и не спрашивайте! — со вздохом произнес Смирнов. — Все-то нынче норовят денежки получать…
— Помилуйте, кто же станет даром работать.
— Работали-с! Бывало, если родители служат, так дети-то все безвозмездно чего хочешь тебе наизображают…
— То— дети, а это настоящая актриса… Что же рублей пятьдесят ей даете?
— Эк тоже хватили! Семь целковых…
Вот какое жалованье получала в молодости наша талантливая актриса Полина Антипьевна Стрепетова.
Это служит достаточным образцом размеров вознаграждения за артистический труд еще в недалекое от нас время. Нынешние актеры, не имеющие ни школы, ни традиции, засмеяли бы такого антрепренера, который стал бы отсчитывать им жалованье десятками рублей, — они привыкли оценивать свое непризнанное дарование прямо сотнями и чуть-чуть не тысячами. Вот в этом-то и заключается падение театров в провинции, обмеление талантов и побеги антрепренеров…
X
Служба в Ставрополе. — Харьков. — Д.Я. Петровский. — Харьковская труппа. — Режиссер Милославский. — Анекдоты про него. — Поездка в Чугуев. — Гастроли Н.В. Самойловой. — Актер Кучеров. — Старый знакомый Прохоров. — Гастроли В.В. Самойлова, В.И. Живокини. — К.Т. Соленик, известный провинциальный актер. — Анекдоты про него. — Приезд в Харьков Борщова. — Вторичное поступление на Петербургскую императорскую сцену.
В первый раз перед ставропольской публикой выступил я в роли Хлестакова. Публика приняла меня радушно, и за мной навсегда в труппе Зелинского осталось амплуа jeune comique. В этот раз я прослужил у Зелинского четыре года подряд, все время без перерыва получая жалованье и имея два бенефиса в году, что в общем составляло солидную сумму, так как бенефисы бывали всегда почти полны и, кроме того, от богатых театралов перепадала премия[7] и очень часто ценные подарки. Служить долгое время у одного антрепренера я предпочитал потому, что жизнь на одном месте или в одном районе (из Ставрополя мы иногда ездили на ярмарки и в соседние города) напоминала оседлость, свой очаг, родное гнездышко… Но, как ни было хорошо в Ставрополе, а, все-таки, долго заживаться в нем не было никакого расчета. Публике я пригляделся, даже, может быть, наскучил (провинциалы-театралы любят разнообразие), мне публика тоже пригляделась, и я стал заметно портиться: появилась слишком большая развязность, смелость, никакой робости не стал ощущать перед ставропольцами, тогда же как перед всякой другой новой публикой эта неуверенность проявлялась бы и заставляла бы меня относиться к себе строже, принудила бы работать и совершенствоваться…
