Леонид Аринштейн - С секундантами и без… Убийства, которые потрясли Россию. Грибоедов, Пушкин, Лермонтов
Известно и другое свидетельство: по словам П. В. Нащокина, когда Пушкин узнал о пожаловании ему чина камер-юнкера, Виельгорскому и Жуковскому пришлось «обливать <его> холодною водою… до того он был взволнован… Если б не они, он, будучи вне себя, разгоревшись, с пылающим лицом, хотел идти во дворец и наговорить грубостей самому Царю»[44]. Может быть, насчет воды здесь некоторое преувеличение (Павел Воинович любил рисовать эффектные сцены), но, так или иначе, Пушкин определенно хотел уберечь Наталью Николаевну от слишком нежного внимания Царя и в течение 1834 г. неоднократно подумывал об отставке, о том, чтобы покинуть Петербург и удалиться в «обитель… чистых нег» (стихотворение «Пора, мой друг, пора…»). Однако ничего этого Пушкин не сделал (в какой-то мере ему не дали этого сделать)[45], Наталья Николаевна продолжала блистать на балах, и Александр Сергеевич не переставал предостерегать ее в письмах: «Не кокетничай с Царем» (XV, 87). Вероятно, подобные же предупреждения делались и в устной форме. Отец поэта упоминает даже о слухах, что его сын якобы поколачивает свою жену[46].
«Царь, как офицеришка, ухаживает за его женою; нарочно по утрам по нескольку раз проезжает мимо ее окон, а ввечеру, на балах, спрашивает, отчего у нее всегда шторы опущены» – это свидетельство Нащокина со слов самого Пушкина[47].
Да что Нащокин! Пушкин открыто высказал свои подозрения самому Императору!
«Признаюсь откровенно, я и Вас самих подозревал в ухаживании за моею женою», – заявил Пушкин Николаю Павловичу незадолго до роковой дуэли. Эти слова Пушкина воспроизвел впоследствии не кто иной, как сам Император.
Подозрения эти проскользнули и в лирике Пушкина той поры. В январе 1835 г. он делает вольный перевод оды Анакреонта:
Узнают коней ретивых
По их выжженным таврам;
Узнают парфян кичливых
По высоким клобукам;
Я любовников счастливых
Узнаю по их глазам…
(III, 373; курсив мой. – Л. А.)
И, судя по всему, в тот же день (оба стихотворения датированы 6 января), как бы сравнивая себя со «счастливыми любовниками», Пушкин в припадке какого-то самоуничижения, порой находившего на него, вольно переводит еще одну – 56-ю оду Анакреонта, где в положении старого мужа, которое он в молодости своей не раз высмеивал, поэт видит теперь самого себя:
Поредели, побелели
Кудри, честь главы моей,
Зубы в деснах ослабели,
И потух огонь очей.
Сладкой жизни мне немного
Провожать осталось дней:
Парка счет ведет им строго,
Тартар тени ждет моей…
(III, 374)
Это уже другие мотивы. Совсем не те, что в лирике до 1834 г. Мотивы надежды на любовь, на счастливую семейную жизнь сменились мотивами тревоги, ревности, смерти.
Конечно же, Пушкин отлично понимал, к чему могло привести кокетничанье Натальи Николаевны с Императором и повышенное к ней внимание со стороны Николая. И в произведениях 1835–1836 гг. тема любви неизменно сопрягается у него с мотивом расплаты за любовь, за обладание прекрасной женщиной – мотивом «любви ценою жизни».
Именно этот мотив звучит в повести «Египетские ночи», над которой Пушкин работал в сентябре – ноябре 1835 г., и особенно зловеще – в ее петербургском варианте «Мы проводили вечер на даче у княгини Д.»[48], где после известного «египетского анекдота» («Клеопатра торговала своею красотою, и… многие купили ее ночи ценою своей жизни») состоялся такой разговор:
«– Невозможно… Этот анекдот совершенно древний. Таковой торг нынче несбыточен, как сооружение Пирамид.
– Отчего же несбыточен? Неужто между нынешними женщинами не найдется ни одной, которая захотела бы испытать на самом деле справедливость того, что твердят ей поминутно – что любовь ее была бы дороже им жизни».
И далее, заставив своих персонажей обменяться несколькими ироническими репликами, Пушкин вкладывает в уста одного из них то, что более всего его волновало:
«…Самое условие неужели так тяжело? Разве жизнь уж такое сокровище, что ее ценою жаль и счастия купить? Посудите сами: первый шалун, которого я презираю, скажет обо мне слово… и я подставляю лоб под его пулю… И я стану трусить, когда дело идет о моем блаженстве? Что жизнь, если она отравлена унынием, пустыми желаниями! И что в ней, когда наслаждения ее истощены?
– Неужели вы в состоянии заключить такое условие?..
– Я про себя не говорю. Но человек, истинно влюбленный, конечно, не усомнится ни на одну минуту…
– Как! даже для такой женщины, которая бы вас не любила?..
– …Что касается до взаимной любви… то я ее не требую – если я люблю, какое тебе дело?..» (VIII, 424).
В этом отрывке немало рассуждений, близко перекликающихся с письмами и дневниковыми записями Пушкина и даже с его лирикой, в частности с уже упоминавшимся незавершенным наброском «Пошли мне долгу жизнь и многие года…» и стихотворением «Из А. Шенье». Смысл последнего раскрывается в контексте приведенных рассуждений особенно полно. Напомню, что в стихотворении разработана одна из версий мифа о гибели Геракла: злобный кентавр Несс пытался овладеть женой Геракла – кроткой и наивной Деянирой. Геракл убил Несса, но тот перед смертью успел убедить Деяниру пропитать его кровью хитон («покров») Геракла, тогда, дескать, Геракл будет любить ее вечно. В крови кентавра был разлит страшный яд: пропитанный им хитон прирос к телу Геракла, причиняя невыносимую боль. Не в силах выносить страданий, греческий герой бросается в костер и гибнет…
Любимая и любящая жена, сама того не ведая, стала причиной гибели мужа!
Из А. Шенье
Покров, упитанный язвительною кровью,
Кентавра мстящий дар, ревнивою любовью
Алкиду передан. Алкид его приял.
В божественной крови яд быстрый побежал.
Се – ярый мученик, в ночи скитаясь, воет;
Стопами тяжкими вершину Эты роет;
Гнет, ломит древеса; исторженные пни
Высоко громоздит; его рукой они
В костер навалены; он их зажег; он всходит;
Недвижим на костре он в небо взор возводит;
Под мышцей палица; в ногах немейский лев
Разостлан. Дунул ветр; поднялся свист и рев;
Треща горит костер; и вскоре пламя, воя,
Уносит к небесам бессмертный дух героя.
(III, 382)
Только любящая ли? Или хотя бы верная? Пушкин все чаще и чаще задавался этим вопросом, с беспощадной жестокостью и пристрастием оценивая все, что могло отталкивать от него Наталью Николаевну, – и прежде всего всегда волновавший его вопрос о разнице в возрасте:
От меня вечор Леила
Равнодушно уходила.
Я сказал: «Постой, куда?»
А она мне возразила:
«Голова твоя седа».
Я насмешнице нескромной
Отвечал: «Всему пора!
То, что было мускус темный,
Стало нынче камфора».
Но Леила неудачным
Посмеялася речам
И сказала: «Знаешь сам:
Сладок мускус новобрачным,
Камфора годна гробам».
(III, 440)
