Геннадий Прашкевич - Станислав Лем
— Говори, говори! — кричали. —
Нам и так известны отлично
Имя твоё и фамилия, и подпольная кличка!
Головой его колотили по столешнице по дубовой.
— Хоть фразу скажи нам, падаль, хоть единое слово!
И паспорт, и визу на выезд выудили ищейки,
И шифрованные инструкции на чемоданной обклейке.
И лишь когда «томмиган»[27] показали, он перестал молчать.
Он сказал: — Уберите скатерть, я буду сейчас блевать.
До смерти били снова — не выбили больше ни слова.
И в Майданек за проволоку бросили полуживого.
Но удрал он из-за колючей от конвоя и пистолета…
Так что же такое слава, если пройдёт и эта?[28]
23
В далёком будущем даже проблема неразделённой любви перестанет оставаться неразрешимой. «Можно представить себе такую картину. Мужчина любит женщину, а та не разделяет его чувств. Других препятствий к сближению у них нет, поэтому женщина принимает пилюлю, преобразующую черты её характера, мешавшие ей полюбить именно этого человека, и всё кончается к обоюдному удовольствию».
Почему бы и нет? Человек должен быть счастлив. Это тоже сближало книги Станислава Лема и Ивана Ефремова.
Как и ожидание тех колоссальных перемен, которые могут прийти с успехами мировой науки.
Пятидесятые годы — особенные годы. С одной стороны — ужасное дыхание холодной войны, постоянная угроза того, что зыбкое мировое равновесие вот-вот рухнет, а с другой — напряжённое ожидание невероятных чудес. Истинных чудес. Считалось, например, что скорый выход в космос сблизит народы. К сожалению, этого не произошло. Любовь небесная и любовь земная остались любовью земной и любовью небесной. Вот почему писателю приходилось так часто вставлять в текст романа дежурные фразы. «После победы коммунизма просвещение стало развиваться с необыкновенной быстротой». И всё такое прочее. И всё же, всё же…
«Его спросили:
— Как тебе жилось?
— Хорошо, — ответил он, — я много работал.
— Были у тебя враги?
— Они не мешали мне работать.
— А друзья?
— Они настаивали, чтобы я работал.
— Правда ли, что ты много страдал?
— Да, — сказал он, — это правда.
— Что ты тогда делал?
— Работал ещё больше…»{38}
24
Казалось, 1954 год начинается для Станислава Лема удачно, но 5 января умер Самуэль Лем.
Это был удар. Станислав всегда любил отца. Он делился с ним своими размышлениями, понимал и принимал его тревоги, неприятие многих событий. Ведь Самуэлю Лему довелось жить в совершенно разных общественных системах: и в довоенной Польше, и при советской власти, и при немецком генерал-губернаторстве, а теперь снова при советской власти. Писатель с горечью видел, как нелегко приходилось его отцу в Кракове — после комфортной и обеспеченной львовской жизни.
«Я часто печатался в “Tygodnik Powszechny”, хотя не был католиком, — вспоминал Лем. — Мой отец был агностиком, да и я, сколько себя помню, всегда оставался неверующим, потому что это соответствовало моим самостоятельным исследованиям в биологии и теории эволюции»{39}. Это тоже помогало Лему делиться с отцом замыслами, несомненно, он показывал ему наброски книги «Звёздные дневники» («Dzienniki gwiazdowe»), по крайней мере в 1953 году некоторые из «путешествий» Ийона Тихого были уже написаны.
А вышли они в 1954 году в сборнике «Сезам».
Сборник не нравился Лему, он считал его неровным.
Такие рассказы, как «Топольный и Чвартек», «Сезам», «Клиент ПАНАБОГА», «Агатотропный гормон», писатель в дальнейшем попросту не переиздавал. Рассказ «Топольный и Чвартек» он вообще считал самой своей большой «соцреалистической мерзостью». Правда, говоря о том же «Топольном и Чвартеке», он замечал, что ему и там удались кое-какие предсказания. А в 1999 году на проходившем в Кракове XI Международном конгрессе логики, методологии и философии науки Станислав Лем с некоторым даже удивлением отметил тот факт, что предположение о возможности существования отсутствующих в природе стабильных сверхтяжёлых элементов он впервые высказал именно в этом рассказе{40}.
Но сердцем сборника «Сезам» были всё же рассказы об Ийоне Тихом.
Профессор звёздной зоологии Тарантога (ещё один из героев Лема) представил читателям Ийона Тихого весьма впечатляюще. Это и знаменитый звездопроходец, и капитан дальнего галактического плавания, и охотник за метеорами и кометами, и неутомимый исследователь, открывший 80 003 мира, и почётный доктор университетов обеих Медведиц, и член Общества по опеке над малыми планетами и многих других обществ, наконец, кавалер многих млечных и туманностных орденов. Лем любил цикл об Ийоне Тихом, и в дальнейшем он не включал в него только рассказ о двадцать шестом путешествии, в котором знаменитый звездопроходец угодил в тюрьму в маккартистской Америке. Устами того же профессора Тарантоги рассказ этот будет обозначен как апокриф, лишь по случайности попавший в первое издание «Звёздных дневников».
25
В 1955 году Станислав Лем был представлен к «Золотому кресту Заслуги».
Конечно, он принял эту награду. «Ибо я не оцениваю человечество как совершенно безнадёжный и неизлечимый случай».
Глава третья.
СТАТИСТИЧЕСКИЙ ТАНЕЦ
В заброшенном старом парке,
склоняясь над прудом заросшим,
я думал о том, что прежде
вода здесь была прозрачной.
А почему бы сегодня
ей не принять свой прежний
вид? И высохшей веткой
я стал подталкивать ряску
к белым дренажным трубам.
Меня за этой работой
застал какой-то спокойный
мудрец с изборождённым
проблемами лбом. С улыбкой,
таившей упрёк, он молвил:
«Не жаль вам времени, что ли?
Минута — вечности капля.
Жизнь коротка. И разве
дел нет важней у пана?»
Пристыженный я поплёлся
назад. И весь день я думал
о жизни. Потом о смерти.
О Сократе. О римском
Форуме. И о башне
Эйфелевой. О бессмертье
души. Потом о пшенице.
О мамонтах и пирамидах.
Но только всё понапрасну.
И, вернувшись наутро,
в старый парк, я увидел
над тем же прудом, заросшим
патиной зеленоватой,
мудреца, чьи морщины
разгладились. Он спокойно
брошенной мною веткой
собирал потихоньку
ряску к дренажным трубам.
Вокруг шумели негромко
деревья и пели птицы[29].
1
