Александр Ливергант - Киплинг
Тут надо сказать, что даже самая злая антиамериканская инвектива, а таких в книге путевых очерков немало, сочетается у Киплинга с искренней любовью, а отчасти и жалостью (писателю казалось, что за лихорадочной деятельностью американцев скрывается безмерная, неосознанная скука) к этой стране, о чем писатель, боясь, что его неправильно истолкуют, оговаривается особо. Следуя той логике, что право на критику имеет лишь тот, кто любит, он замечает: «Я люблю этот народ, а если уж есть повод для уничтожающей критики в его адрес, то лучше я возьму ее на себя. Не знаю почему, но я подарил им свое сердце…» Американской литературе Киплинг «подарил свое сердце» давно, еще в детстве (Брет-Гарт, Марк Твен, Эмерсон, Уитмен), и вот теперь к американской прозе и поэзии добавились «самоуверенные, необузданные, легкомысленные» американцы, к литературе отношение не имеющие. В них Киплинг не разочаровался и в дальнейшем, хотя, как мы увидим, все основания для разочарований у него будут.
«Любовь-ненависть» к Америке Киплинг пронесет через всю жизнь. «Американцы мне нравятся ужасно, — заметил он в одном интервью, — однако в своих письмах в „Пионер“ я чертыхался от души. Боюсь, американцы не вполне понимают, какие неудобства испытывает цивилизованный человек, впервые путешествующий по их стране… Здесь я повстречал совершенно бесподобных людей. Американцы мне ближе, чем англичане. Своей откровенностью и прямотой они напоминают мне наших англо-индийцев. Когда им хочется высказаться, они говорят то, что думают».
Странствия Киплинга по Америке кончаются Нью-Йорком (с которого у большинства путешественников они обычно начинаются); травелог же «От моря до моря» кончается интервью с кумиром Киплинга — Марком Твеном, про которого начинающий писатель говорил, что «научился восхищаться Сэмюелом Клеменсом, находясь от него на расстоянии четырнадцати тысяч миль», и поиски которого описаны так смешно, с такой выдумкой, словно соавтором этой последней главы был сам Марк Твен.
На этой встрече стоит остановиться поподробнее, тем более что Киплинг любил о ней вспоминать; рассказал он о беседе с живым классиком спустя годы и издателю и биографу Марка Твена, его дальнему родственнику Сирилу Клеменсу. «Меня провели в большую, темную комнату, с громадным стулом у письменного стола, и передо мной вырос человек с большими светящимися глазами, седыми волосами и темными усами. Большая, сильная рука стиснула мою, и самый медленный, спокойный, уверенный на свете голос произнес: „Вы, стало быть, считаете себя моим должником и приехали из Индии, чтобы мне об этом сообщить. Вот было бы здорово, если бы все так же щедро платили по векселям, как вы!“… Я предполагал увидеть пожилого человека, но вскоре понял, что ошибался: глаза у него были совсем еще молодыми, а седые волосы — тривиальной случайностью».
Киплинг хозяину дома понравился, и разговор затянулся. «Он показался мне человеком весьма примечательным, — вспоминал потом Марк Твен. — Во время нашей беседы мы обсудили все области знаний. Он знает все, что только можно знать; я — все остальное».
Насчет «всех областей знаний» Марк Твен погорячился; в основном говорили о трех вещах: об авторском праве, о судьбе героев Твена и об автобиографическом жанре.
О соблюдении прав авторов, теме и тогда весьма актуальной, разговор зашел, вероятно, потому, что в Америке конца позапрошлого — начала прошлого века авторские права нарушались самым беспардонным образом, о чем не только умудренный Марк Твен, но и начинающий Киплинг знали не понаслышке. «Помню одного прохвоста издателя, — поделился с Киплингом Твен. — Он брал мои рассказы — не воровал, а просто брал — и составлял из них сборник. Если, к примеру, у меня был очерк о зубоврачевании или о стихосложении, этот издатель вносил в него свои поправки, что-то сокращал, что-то добавлял, мог заказать другому автору дописать мой очерк или, наоборот, сократить его, а потом выпускал книгу под названием: „Марк Твен. О зубоврачевании“».
Не мог Киплинг не задать мэтру вопрос и о судьбе своего любимого героя Тома Сойера — женит ли его автор на дочке судьи Тэтчера, как сложится его судьба, когда он вырастет. «Еще не решил, — ответил Марк Твен. — У меня есть две прямо противоположные идеи. Том либо сделает карьеру и будет заседать в Конгрессе, либо кончит свою жизнь на виселице».
Зашла речь и об автобиографическом жанре, в связи с чем Твен, как и в случае с Томом Сойером, высказал две «прямо противоположные идеи». Сначала автор «Принца и нищего» заявил, что в настоящей автобиографии автор при всем желании не может рассказать о себе всю правду. «Однажды я поставил эксперимент, — сообщил гостю Твен. — Уговорил своего друга, человека кристальной честности, написать свою биографию. Когда биография была написана, я, хорошо своего друга знавший, не обнаружил в ней ни единого правдивого слова. Не верю, чтобы человек был способен написать о себе всю правду». На вопрос Киплинга, собирается ли он сам написать автобиографию, Марк Твен прошелся по комнате, раскурил трубку, выпустил густой клуб дыма и заявил: «Если когда-нибудь мне и придется писать автобиографию, то напишу я ее так, как пишут все остальные, — с искренним желанием изобразить себя лучше, чем я есть на самом деле. И, разумеется, потерплю неудачу: читатель поверит мне ничуть не больше, чем всем остальным». В то же время, рассуждая о правде в литературе, Марк Твен, вопреки только что сказанному, заметил, что автобиография — это единственный литературный жанр, в котором писатель, порой не по собственной воле, обнаруживает себя в истинном свете. Классик не мог и помыслить, что, спустя без малого полвека, его молодой собеседник эту теорию опровергнет на практике. Он напишет автобиографию, где сделает все возможное, чтобы не «обнаружить себя в истинном свете»: читатель «Немного о себе» немногое и вынесет из этой немногословной автобиографии об ее авторе.
Вот и о путешествии в Англию через Японию и США в автобиографии Киплинга нет ни единой строчки, как будто путешествия этого не было вовсе. А между тем, начавшись в марте 1889 года, в сентябре оно приближалось к завершению; одновременно с путешествием подходили к концу и деньги, на Восточном побережье их было уже в обрез. В Нью-Йорке, куда Киплинг прибыл в начале сентября и откуда он должен был спустя месяц отплыть в Лондон, его поджидали две новости — одна хорошая, другая плохая. Хорошая новость состояла в том, что американский издатель выпустил «Простые рассказы с гор». Плохая — что издание это было пиратским. Была и еще одна хорошая, даже очень хорошая новость: целый ворох положительных рецензий на книгу в авторитетной лондонской и нью-йоркской периодике. Общий смысл напечатанного в «Сент-Джеймсез газетт» и в «Вэнити фэйр», в «Субботнем обозрении» и в «Уорлд» сводился к тому, что англо-индийские рассказы Киплинга — новое слово в литературе на английском языке и теперь есть надежда, что на литературном небосклоне появится звезда первой величины.
