Федор Грачев - Записки военного врача
День в госпитале начинался врачебной конференцией. Она проводилась начальником медчасти Долиным и старшим хирургом Шафером. Докладывались вопросы текущей медицинской работы. Потом, как в обычном лечебном учреждении, наступали трудовые будни. Только рядом бомбежки и артиллерийские обстрелы. Но если пристальней всмотреться в то давнее и суровое время, разве назовешь, например, будничным день, когда в госпитале сделано восемнадцать операций, которые вернули воинам здоровье и жизнь, а двадцать два офицера и солдата поправились и выписаны в часть.
К сложной работе врача, может быть, и неприменим арифметический подход. Но судите сами, какова была обстановка, если на одного ординатора в нашем отделении приходилось около сорока раненых и больных. Характеры их были различны, и каждый нуждался в индивидуальном подходе. Надо было лечить не болезнь, а больного. Начнешь обход — и на тебя пристально смотрят десятки пар глаз. В каждом раненом — его взгляде, жесте, интонации голоса — сразу замечаешь малейшие изменения за прошедшую ночь: лучше ему стало или хуже. В беседах требовалась сосредоточенность и настороженность. На волнующие вопросы надо было найти выверенные, весомые слова, чтобы тебе поверили, чтобы они создали воину балл душевного равновесия, пробудили у него уверенность в успешном лечении. А ведь надо было не только лечить. Мы, например, обучали ходячих раненых оказанию доврачебной помощи на поле боя — самому себе и товарищу.
Были у нас еще и другие обязанности: военные занятия, строевая подготовка, изучение огнестрельного оружия. Далее — курсы для повышения врачебных знаний, переквалификация в хирургов — подлинный военный университет, серьезная профессиональная учеба. Преподаватели и консультанты у нас были известные всей стране профессора — Буш, Надеин, Бабчин, Раздольский, Лимберг, главный хирург Ленинградского фронта профессор Куприянов. А мы сами, в свою очередь, учили средний медицинский персонал терапии, фармакологии, гипсованию, лечебной гимнастике, массажу, рецептуре.
А беды, словно вода через пробоину в корабле, проникали в госпиталь. На отделениях и в аптеке стал ощущаться недостаток различной посуды для лекарств. Где ее достать? Что нашлось, каждый из нас принес из своих квартир. Помогли и жители ближайших домов.
В конце ноября морозы стали крепчать — термометр показывал больше двадцати градусов. А с продовольствием становилось все хуже. Населению в пятый раз снизили хлебный паек: рабочие получали 250 граммов, служащие, иждивенцы и дети до двенадцати лет — 125 граммов.
Суточный рацион питания для рабочих и инженерно-технического персонала в калориях составлял одну треть потребности взрослого человека, служащих — одну пятую.
Войскам первой линии, тыловым частям и госпиталям с 20 ноября сократили норму хлеба на 100 граммов в день. Правда, кроме хлеба Военный совет фронта постановил выдавать дополнительно еще сухари: войскам первой линии — по 100 граммов, а остальным — по 75. Но это продолжалось три недели, потом выдача сухарей была прекращена — выдавали только хлеб.
К этому времени хлеб в госпиталь вдруг стал поступать белым. Зрительно он привлекал своей белизной, но на вкус был горьковатый. Но до вкуса ли тогда было!
Вскоре мы узнали секрет этой белизны. Оказалось, что ученые и инженеры, поддержанные горкомом партии, разработали технологический процесс превращения целлюлозы в гидроцеллюлозу, а последней — в муку.
В то тяжкое время эта помощь ученых для голодавшего населения была неоценима. Еще бы! Добиться, чтобы сырье для бумаги стало подспорьем для пищи!
На продскладе госпиталя в те дни частенько не оставалось даже суточного запаса. Пищу для раненых приходилось готовить не по утвержденному распорядку: трижды в день отправлялись машины на центральный склад, и только после доставки продуктов последовательно рождалось меню завтрака, обеда и ужина. Госпитальный паек раненых в те дни составлял всего 2183 калории, а паек медицинского персонала — 1390 калорий.
Работники госпиталя менялись на глазах. Лица сначала бледнели, потом становились желтыми. Затем окраска кожи принимала синевато-землистый оттенок. Глаза тускнели, виски заваливались. Выпирали скулы, утрачивали подвижность лицевые мышцы. Исчезала мимика. Не лицо, а маска!
Появились неизменные спутники дистрофии: быстрая утомляемость, вялость, скованность в движениях, раздражительность, сонливость.
Вольнонаемным служащим госпиталя было еще хуже. Студень из столярного клея и технического желатина, лепешки из казеина и всевозможных сортов жмыха — все это расценивалось как неоценимое благо.
Все, кто пережил блокаду, хорошо знают: это время — до конца января сорок второго года — было самым тяжелым в обороне осажденного Ленинграда.
В воспоминаниях об этом периоде, опубликованных в издательстве «Наука», начальник МПВО Ленинграда Е. С. Лагуткин пишет:
«Подходила зима, с каждым днем жизнь в городе становилась труднее. В октябре и ноябре начались холода, выпало много снега. Все сильнее сказывалась недостача продовольствия: его выдача исчислялась граммами и доходила до минимума… Многие жители перестали реагировать на сигналы воздушной тревоги и предупреждения об артиллерийских обстрелах. Появилось безразличное отношение к окружающему».
Все верно за исключением последней фразы. Люди не реагировали на сигналы опасности, они работали каждый на своем посту. Погибал один — на его место вставал другой. Не могло быть безразличия у тех, кто не сомневался в своей победе. В трагическом заключалось героическое.
В это тяжкое время, в начале декабря, ко мне неожиданно пришел военный моряк — Зиновий Григорьевич Русаков, с которым мы вместе плавали. Известный на Балтике механик, в прошлом буденновец, участник гражданской войны, сейчас он служил командиром боевой части корабля Ладожской военной флотилии. Естественно, о ней сразу и возник разговор. Вопросы, ответы. Задушевная беседа.
С непередаваемым волнением слушал я его рассказ о том, как в сентябре гитлеровские стервятники потопили караван барж с зерном почти у самого мыса Осиновец. Водолазные команды проявили подлинный героизм, подняв со дна озера все баржи.
— Бывший штурман Балтики Федор Ходов, — рассказывал Русаков, — командир тральщика Ладожской военной флотилии, вышел с острова Валаам, чтобы эвакуировать гарнизон, с острова Коневиц. Шторм десять баллов… Это, друзья, такой ветер, когда на ногах не стоит человек. Тральщик сильно мотало. Волны, как молотом, били судно. В такой обстановке с тральщика увидели: на обломках баржи плавают наши бойцы. Моряки поспешили к месту катастрофы. Команда подобрала двести человек! Представляешь, каков был труд! Двести человек!
