Людмила Штерн - Поэт без пьедестала: Воспоминания об Иосифе Бродском
Московский гений выразил свой восторг фонтаном искристого мата. Глеб встрепенулся: «Какого хера ты материшься в приличном доме? Тут же, бля, мебель, картины, пожилая дама, – показал он на маму пальцем. – А ну-ка, Оська, Женька, гоните его к ... матери!»
Он и сам попытался приподняться, но рухнул обратно в кресло. Рейн, страшно вращая глазами, двинулся на столичного поэта, и тот вылетел из квартиры и кубарем скатился по лестнице. Имени гения чистой воды я так и не узнала.
Подули тепловатые хрущевские ветры, и в Москве, в Сокольниках, открылась французская промышленная выставка. Не помню точно, но, кажется, в 61-м году. Такое событие мимо нас пройти не могло, и я начала обзванивать приятелей, кто составит компанию. Откликнулся Бродский. Мы были там вместе и врозь – нас волновали различные аспекты жизни. Он не мог оторваться от павильона книг, я не вылезала из «La Mode Aujourd’hui». Черные стены, утопленные, мигающие лампочки, все заграничное, нос щекочет Баленсиага и Диор, в уши льется Ив Монтан, а на стендах... Надо быть Бродским, чтобы это адекватно описать, но Бродский был к нарядам преступно равнодушен. Во всяком случае, мне так казалось. Впрочем, есть и другие мнения. Молодой денди Женя Рейн, завсегдатай комиссионок, приходящий в неистовое волнение при виде заграничных шмоток, уверяет, что отношение Бродского к одежде прошло мимо моего внимания. Например, его лю-бовь к голубым рубашкам «Оксфорд», у которых воротник застегивается на пуговицы. Женя утверждает, что у Бродского в Ленинграде была одна, и он с ней не расставался. Когда воротник «замахрился» и она стала непрезентабельной, Ося сильно закручинился. Но находчивый Рейн посоветовал ее перелицевать и тем самым вернуть к жизни.
На французской выставке Бродский пропадал в книжном павильоне. К сожалению, через два дня книжные стенды опустели. Разворовали все, и павильон пришлось закрыть. Директор выставки прореагировал на это событие как истинный француз: «Какая замечательная, высококультурная страна, – сказал он, – в ней даже воры интересуются искусством».
В числе «экспонатов» был ресторан «Максим». И в меню значились омары. У нас вдвоем не хватало денег на одну омарью клешню, но Иосиф твердо сказал, что, не попробовав омара, в Питер вернуться никак невозможно.
Я предложила погулять по выставке, глядя под ноги. Может, найдем красную десятку? Эта идея пришла мне в голову после рассказа Рейна о том, как можно наскрести деньги на мороженое:
Идешь по Невскому от Штаба, пристально глядя под ноги и повторяя: «Я очень хочу мороженого. Я безумно хочу мороженого. Я больше всего на свете хочу мороженого. Я алкаю мороженое, как не алкал ни одну женщину в мире. Я умру, если сию же минуту не съем мороженого...» И деньги начинают попадаться. Когда ты доходишь до мороженицы напротив Марата, тобою найдена нужная сумма. Главное – психологическое внушение судьбе.
Кстати, я вспомнила, как мы с Витей и Бродский с Мариной заказали в этой мороженице ореховое мороженое. По два шарика каждый. И как Иосиф пошел скандалить, что в его порции совсем не было орехов, а продавщица показывала ему пустой бидон с криком: «Где ж я их тебе возьму? Рожу, что ли?»
Иосиф отверг идею поиска денег под ногами и сказал, что сделает несколько звонков и завтра деньги будут.
И достал. Но когда мы подошли к «Максиму», перед ним была очередь, как в мавзолей. Мы простояли час, после чего дверь открылась, и на вполне русском языке официант крикнул: «Не стойте зря, омары – все!»
Мы все любили повеселиться, выпить и закусить, и трагический поэт Бродский никому из нас в «жажде жизни» не уступал. Но почему-то именно моя суетность была темой постоянных насмешек. «Какая ты все-таки бездуховная», – говорил Найман, набив рот Нулиными беляшами.
«Священными» днями в году я считала 30 апреля (мой день рождения) и 31 декабря. Уже 1 января я размышляла, кого пригласить на день рождения, а 1 мая, то есть на следующий день после дня рождения, начинала опрашивать народ, где мы будем встречать Новый год.
Успех вечеринок во многом зависел от стратегически продуманной рассадки гостей. Ведь кто-то в кого-то всегда был влюблен, кто-то на кого-то обижен, кто-то кого-то в тот момент на дух не переносил.
В других компаниях царила безответственность, и ключевые моменты тусовок пускались на самотек.
Как-то я навещала свою больную тетку в перенаселенной коммуналке. За стеной у соседей что-то «справляли» – доносились вопли, визг, музыка и топот. И вдруг средь шумного бала раздался протяжный женский голос: «А кто-о с ке-ем ляжет?» Вероятно, разъяснений не последовало, потому что голос настойчиво и громко повторял: «Кто с кем ляжет? Я спрашиваю, кто с кем ляжет?» Указаний сверху все не поступало, и любознательная гостья продолжала нудить: «Нет, вы все-таки скажите, кто с кем ляжет? Должна же я знать, кто-о с ке-ем ляжет!» Наконец донесся раздраженный голос хозяйки: «Ну чего пристала как банный лист? Кто с кем хочет, тот с тем и ляжет».
В нашем доме самовольства не разрешались. Ведь если пустить гостей «на самотек», всякое может случиться. Однажды Генрих Орлов уселся по моей недоглядке рядом с подругой Бродского Мариной Басмановой. Сперва Генрих слегка приобнял Марину за плечи, потом прикрыл ее руку своей ладонью. Иосифу, сидящему cлева от Марины, это «не показалось» – и он воткнул вилку в орловскую руку.
Через несколько вечеринок этот эпизод повторился, с той только разницей, что вместо Марины Басмановой фигурировала Марина Рачко, а в роли ревнивца выступил ее муж Игорь Ефимов. Может, и вилка была та же самая.
Так что, как правило, гости занимали места согласно именным карточкам на тарелках. Так я полировала свое поэтическое мастерство. Например:
«Торчат из муфты тойтерьеры – это Толечка и Эра».
«Угрюм и мрачен, вид сиротский – к нам притащился Ося Бродский».
«Не может жить без пельменей... и комиссионок Рейн Евгений».
«Не Ренуара то картина – а Жежеленко то Марина...»
Ну и так далее.
«И почему народ терпит эту бездарную галиматью?» – пожимала мама плечами. «А потому что сквозь неудачную форму светится глубокое содержание», – папиному сарказму не было предела.
Помню, какого страху нагнал на всех Бродский на банкете по поводу защиты моей диссертации. Все были, по выражению нашей Нули, «сильно поддавши, а Оська в стельку». Столовая у нас была маленькая, и банкет, сдвинув столы, устроили в гостиной, она же мамина комната.
Наша квартира располагалась на втором этаже, довольно высоком ввиду упомянутых уже четырехметровых потолков. Из столовой был выход на балкон, и там поочередно курили. И вдруг кто-то постучал снаружи, с улицы, в окно гостиной. Бродский вышел на балкон, перелез через боковую ограду и стоял на выступе, держась за карниз. Он держался одной рукой, а второй показывал, чтобы ему в форточку передали рюмку водки. То есть один к одному изображал Долохова. Мама закрыла лицо руками, все вскочили из-за стола и стояли как вкопанные. Крикнуть страшно, полезть за ним – невозможно. Иосиф постоял, слегка раскачиваясь – не знаю, нечаянно или нарочно, чтобы нас попугать. Прошло, наверное, минуты три, но казалось, что вечность. Наконец он, прижимаясь к стене, добрался до балконной ограды, перелез и вошел в комнату с лицом «а что, собственно, случилось?».
