Максим Коробейников - Подробности войны
- Разомкнись! Рассредоточься! Чего сгрудились?! Огонь, огонь!
Я понимал, что вместе, рядом, бок о бок - веселее, но противнику по такой цели проще бить. Потому одобрял указания Бурмакина.
Когда особенно густо начали сыпать немецкие пулеметы, сержант посмотрел по сторонам, увидел меня, вскинул голову и, приветствуя, убедившись, что справа и слева солдаты дружно перепрыгивали через ручей, крикнул:
- Вперед, вперед! Не ложиться! Огонь, огонь! Ниже бейте, по брустверу старайтесь!
Сам вскинул пулемет на руку и на весу повел огонь, будто из автомата. Взвод бросился в гору. Впереди бежал Бурмакин, и до немецкой траншеи оставалось ему всего несколько прыжков.
Вот тогда-то меня и ранило.
Хирург в медсанбате очистил рану от осколков, кусков одежды и грязи, засыпал чем-то, перевязал, дал мне палку.
- Придется полежать. Может, в полевой госпиталь переведем.
- Да вы что?! - вскинулся я.
- А вот то. Осложнение может быть.
- В роте ни одного офицера не осталось, а я тут с девками буду?!
Хирург оказался крутым человеком. Я долгое время думал, что такое качество присуще людям этой профессии вообще.
- Я тебе как человеку говорю, - сказал он. - Достукаешься - потом ногу отнимут.
- Пугаете?! Не из пугливых. Все равно убегу.
- Ну иди. Другие просятся, чтобы куда подальше отвезли, а этот бежит. Ну иди! Только потом не пожалел бы...
- Ничего, выдержим.
- Нам даже лучше: сам видишь, сколько народу!
- Так вы меня по-доброму отпустите?
- Отпускаю при условии, - майор медицинской службы был горд и самолюбив - сознание власти, видно, доставляло ему удовлетворение, - повторяю: отпускаю при условии: что ежедневно будешь приходить на перевязку.
- Даю слово, - пообещал я. Мы попрощались, чтобы уже никогда не увидеться.
Выходя из хирургической, столкнулся с солдатом из своей роты. Увидев меня, тот остолбенел и выкрикнул:
- О-о-ой, товарищ старший лейтенант!
- Ты что так на меня смотришь? - спросил я.
- А говорили, что вас убило, - сказал он не то испуганно, не то весело.
- Кто говорил?
- А вот он, - солдат подвел меня к раненому с забинтованной головой, который невдалеке колол дрова, и спросил: - Это ты говорил, что нашего командира убило?
- Я, - уверенно подтвердил забинтованный.
- А кто тебе сказал?
- Так там, говорят, в вашей седьмой роте из всех командиров один сержант остался живой. Пулеметы и минометы уж больно, говорят, немецкие били... Рота в огневой мешок попала. Немцы чего-нибудь да придумают.
Стороной, не очень далеко от нас, в шинели нараспашку, проходил наш писарь. "Забинтованная голова" увидел и закричал:
- А вот еще ваш!
Писарь бросился ко мне, торопливо запахивая шинель.
- Товарищ старший лейтенант! - выкрикнул он радостно, по-ребячески.
- А ты откуда? Почему в таком виде?! - навалился я на ротного писаря.
- Я раненого принес.
- А что это у тебя шинель в крови?
- Так, говорю, товарищ старший лейтенант, нашего сержанта на себе тащил. Вурмакина.
- А где он? - спросил я, испугавшись. - Что с ним?
- В хирургию отнесли.
"Значит, не скоро вынесут", - подумал я и решил обязательно дождаться и повидать его.
- А почему нараспашку? - упрекнул я писаря за небрежный вид больше, пожалуй, чтобы хоть что-то говорить, а не молчать. Надо же было показать, что я командир.
- Так, товарищ старший лейтенант, - оправдывался он, - осколком в спину задело. Ремень пополам, а шинель распороло.
- А сам?
- А сам, как видите, жив. Хорошо, что лежал, а то бы перерубило пополам, если бы стоял.
Начало дуть, и мы вошли в палатку, которая предназначалась для выздоравливающих. Вошли тихо и услышали, как раненый солдат браво хвастался:
- Наша рота первой бросилась, а потом уже другая, и весь батальон за нами пошел. А тут тыщи пуль, сотни мин, ад настоящий. Трещит, свистит, ухает, бьет, падает. Люди кричат, бегут. И каждый бежит и кричит. Я одного заколол, а как - сам ничего не помню. Помню только, что заколол, что глаза у него вылезли.
- Ну, брат, ты и врать мастак... - прервал его кто-то.
- Да ты что, видел, как дело было? Небось в артиллерии просидел. Ты что, со мной в атаке участвовал?
- Нет, не участвовал. Не видел, но знаю. Чем ты его заколол-то? У вас и штыков-то ни у кого сейчас нет!
- Я его - дулом карабина!
- Ну, хохмач...
Тот, который "заколол" немца, увидев меня, остановился и с восторгом выкрикнул:
- Здрасте, товарищ командир!
- Здравствуй! - ответил я, тоже обрадовавшись. - Ты что тут рассказываешь?
- Да вот, товарищ старший лейтенант, не верят, какая заваруха была. Мы от вашей роты справа шли. Ну и вам тоже досталось! Этот проклятый мешок!
- Надо же! - сказал кто-то из угла, - придумала немчура: пропустят нашего брата, а потом со всех сторон - справа, слева, сзади и спереди - как врежут из всех пулеметов, как бахнут из минометов... Вот, проклятые, научились!
- Ничего, и мы научимся! - пообещал кто-то.
Я попрощался и вышел, чтобы подождать, когда вынесут Бурмакина. Медицинская сестра выскочила из палатки наперерез, загородила мне дорогу собой и спросила:
- Вы Перелазов?
- Я.
- Командир приказал покормить вас.
Я удивился и обрадовался. Она бежала впереди, маленькая, аккуратная, чудно перебирая ножками и странно размахивая маленькими худенькими ручками с чистенькими розовыми пальчиками. Я сомлел, стал жалеть и ругать себя за то, что попросился у хирурга на передок. Но в то же время подумал, что теперь-то уж обязательно буду приходить сюда на перевязку ежедневно, как обещал хирургу.
А она бежала впереди, по временам оборачиваясь ко мне и лукаво хихикая. Было ясно, что она просто веселая, молодая, сытая, симпатичная, радость выпирала из нее беспричинно.
За столом, мучительно преодолевая неприятное и, казалось мне, невыгодное для меня молчание (надо бы вести себя как хваткий парень), спросил:
- А как вы меня узнали?
- Так ведь сразу видно, что вы с переднего края,- ответила она.
- А-а-а, - понял я, - грязный, оборванный. Еще что-то хотел сказать, но она, будто оправдываясь, перебила меня:
- Нет, не потому.
- А почему?
- Да потому, что вас, товарищ старший лейтенант, все знают, Вы же командир седьмой роты, а не какой-нибудь штабной!
Я поел, поблагодарил, а она мне сказала:
- И вообще-то мы, то есть все наши девочки, любим настоящих фронтовиков.
Уходя, я пожал сестре руку так, что она скривилась от боли и даже немножко присела. Думалось, что чем крепче пожму, тем больше чувства вложу в это прощальное рукопожатие. Она повернулась и побежала. Потом остановилась, помахала мне весело и скрылась в палатке.
Не успел я еще остыть от этой неожиданной, первой и последней, но запомнившейся на всю жизнь встречи, как увидел, что вынесли Бурмакина.
