Сальвадор Дали - Тайная жизнь Сальвадора Дали, рассказанная им самим
В назначенный день мы поднялись в раннюю рань. Юлия, две работницы и я взобрались на чердак башни, чтобы разыскать там лестницу. Огромный темный чердак был загроможден всякой причудливой всячиной. Мне до сих пор не приходилось тут бывать. Переступив порог, я обнаружил два предмета, которые сразу же отделил от другого безликого хлама. Первый — массивная позолоченная корона в виде лаврового венца, с которого свисали две шелковые выгоревшие ленты с надписями на не знакомом мне языке. Вторая вещь, очаровавшая меня, был костыль. Я никогда раньше не видел костыля, и он особенно поразил меня своим необычным видом. Взяв себя в руки, я понял, что в жизни не смогу его потерять, что бы не случилось. Костыль был величав и торжественней, и он прекрасно заменял мой скипетр (ручку старого веника), который я где-то потерял. Развилка костыля, на которую опираются подмышкой, была покрыта каким-то тонким потершимся материалом с запахом тленья, к которому так и хотелось с наслаждением прижаться ласковой щекой или задумчивым лбом. Я спустился и вышел в сад, держа в руке костыль и размахивая им. Этот предмет придавал мне уверенности и такого высокомерия, на какое я еще не был способен. Под большими липами только что поставили три большие лестницы. На земле были растянуты белые полотнища, чтобы сбрасывать на них первые сорванные ветки, усыпанные цветами. На лестницах стояли незнакомые молодки, две из них были похожи друг на друга и очень хороши собой. У одной из них была прекрасная полная грудь, до мельчайших деталей обрисованная под шерстяным корсажем, обтягивающем формы. Третья товарка была безобразна, ее желтые зубы торчали вперед из выступающих десен. Казалось, будто она все время гогочет. Кроме этих трех теток, там была девочка лет двенадцати, она стояла на нижней ступеньке лестницы — и смотрела вверх, на мать. Внезапно я влюбился в нее, наверно, потому, что своей манерой немного выгибать спину и вертеть бедрами она напоминала Дуллиту. Я никогда не видел лица Дуллиты — и мне легко было спутать двух девочек так же, как раньше я спутал Дуллиту и Галючку Редивива. Костылем я дотронулся до спины девочки, она повернулась ко мне, и я самоуверенно и непререкаемо заявил ей:
— Ты будешь Дуллита!
Ее загорелое лицо было ангельской красоты. Она сразу же заняла место Дуллиты — и все три образа моей мечты слились в один. Моя увлеченность ею выросла настолько, что стало трудно ее сдерживать. Отныне моя любовь воплотилась в новой личности. Мое выпущенное на волю беспокойство, годами сдерживаемое тоскливым одиночеством, сейчас выкристаллизовывалось как бы в ограненном алмазе, в котором я смог наконец увидеть воедино три свои неутоленные любви. Был ли я уверен, что это не сама Дуллита? Я пробовал отыскать в загорелом лице деревенского ребенка следы бледности Галючки, которая с минуты на минуту становилась все более на нее похожа.
Хриплым от избытка чувств голосом я повторил:
— Ты будешь Дуллита!
Она растерянно отступила. Мой тиранический вид должен был победить всю ее детскую самоуверенность. Но по мере того, как я приближался, она все выше взбиралась по ступенькам лестницы, приближаясь к своей матери, и у меня не было возможности погладить ее по голове костылем, чтобы этим действием выразить всю идиллическую нежность моих чувств. Прекрасная Дуллита была вправе испугаться меня. Знала бы она, что нам сулит будущее, как раз набиравшее силу! Я уж и сам не без страха наблюдал, как развиваются некоторые импульсы моего причудливого характера. Сколько раз, шатаясь в одиночку по селению в погоне за мечтаниями, я чувствовал непреодолимую потребность прыгнуть с какой-нибудь скалы или стены. Я закрывал глаза и бросался в пропасть, вставал наполовину оглушенный, но с успокоенным сердцем. И говорил себе: «Сегодня опасность миновала». И я снова получал вкус к обретенной реальности(Один крестьянин, свидетель моих прыжков, рассказал об этом г-ну Пичоту. Но ему никто не поверил. Падая с такой высоты, я неминуемо должен был разбиться. Это свидетельствует, что в своем необычном виде спорта я достиг удивительной ловкости. В школе в Фигерасе я лучше всех прыгал в длину и высоту. Еще и сейчас я знаменитый прыгун.).
Понимая после первой встречи, что не смогу добиться доверия Дуллиты, я отошел, послав ей на прощанье долгий и нежный взгляд, который как бы говорил: «Ничего не бойся, я вернусь».
Я побродил по саду еще немного. Приближался час, когда я обычно погружался в живопись в своей мастерской. Но в этот день все было так необычно, что я решил сделать исключение из распорядка дня. Но из-за этого почувствовал такую угнетенность и угрызения совести, что сделал круг и вернулся, чтобы запереться в мастерской. Но и там мне не стало легче. Мне хотелось быть в ином месте, быть другим, вольно бродить повсюду, думать только о ней, ни на что не отвлекаясь, и обдумывать планы нашей будущей встречи. Меня без конца осаждали соблазнительные образы Дуллиты, но и на ясном небе гремел гром неодолимой досады на ту, которая только что разрушила мой храм Нарцисса и нарушила мое уединение, с таким трудом обретенное в «Мулен де ла Тур». Мне надо было бороться и для этого начать, хотя бы, рисунки с натуры, которые я намеревался сделать с животных. Надо разыскать мышку, она стала бы идеальной моделью. И я смогу сделать нечто равноценное в стиле картины с вишнями. Вместо того, чтобы использовать один и тот же эстетический элемент, я мог бы варьировать ее разнообразные движения до бесконечности. У мышей тоже есть хвосты, и, возможно, мне снова удастся сделать аппликацию. На самом же деле я мало верил в новую работу и не обманывался собственной экзальтацией. И все же возбуждение, рожденное во мне явлением Дуллиты, играло на руку и моим планам, и картине, в которой я хотел показать мышиную суету. Итак, я побежал к курятнику, искать мышь. Она была очень плоха. Ее гибкое тельце раздулось настолько, что старо серым пушистым шариком. Она не шевелилась и часто дышала. Я поднял ее за хвост, как вишенку. Да, она была похожая не серую вишню. Я бережно положил ее на дно коробки, но вдруг в ужасном конвульсивном прыжке она ударилась о мое лицо, а затем упала без сил. Это было так неожиданно, что сердце у меня забилось и я долго чувствовал его перебои. От внезапной слабости я опустил крышку коробки, оставив лишь небольшую щель для воздуха. Еще не придя в себя от волнения, я сделал новое, не менее страшное открытие. Еж, которого я не мог найти целую неделю и считал сбежавшим, внезапно нашелся в углу курятника: оказался за грудой кирпичей, в крапиве. Он был неживой. Я подошел к нему. На спинке, покрытой иголками, кишели черви. А на голове их было так много, что это был настоящий разлагающийся вулкан. Мои ноги подкосились, по спине пробежали мурашки. Превозмогая гадливость, я подошел еще ближе, как зачарованный, глядя на этот ужасный шар. Надо было разглядеть его вблизи. Неописуемая вонь заставила меня отступить. Я выбежал из курятника и умчался к сборщицам липы, сполна вдыхая ее очистительный запах. Но искушение вернуться к дохлому ежу было сильно, и я вернулся, рискуя задохнуться во время своих наблюдений. Так несколько раз я курсировал от мертвого животного к липовому цвету, аромат которого приводил меня в чувство. И каждый раз, проходя мимо девочки, я выливал темную воду моего взгляда в солнечный колодец небесных глаз Дуллиты. Снование туда-сюда стало таким возбужденным, таким истеричным, что я понял — теряю контроль над своими действиями. Приближаясь к ежу, я жаждал совершить неслыханное: подойти и притронуться к нему. Подступая к Дуллите, я испытывал еле сдерживаемое желание задушить ее и выпить из ее приоткрытого, как свежая рана, рта, душу этого пугливого деревенского ангела. Вновь возвращаясь к ежу, не в силах остановить свой слепой бег, я решил перепрыгнуть через него. И чуть-чуть не свалился прямо на кишащих паразитов. Я разозлился на себя за свою неловкость и решил дотянуться до ежа костылем. Сперва я довольно ловко кидал камни, но от волнения никак не мог попасть в зловонный шар. Тогда я протянул костыль, держа его за нижний конец, а другим дотронулся до ежа. Кто из нас держал костыль: еж или я? Потом, чуть не падая в обморок, я перевернул, орудуя костылем, гниющий трупик. На брюхе, между лапками, я увидел клубок червей величиной с кулак, они прорвали тонкую кожу и вывалились на землю. Бросив костыль, я в страхе побежал к липам. Прошло немало времени; отдышавшись, я сообразил, что осквернил дорогой мне предмет его соседством с червями. Благословенный талисман стал символом смерти. Но я не мог утратить костыль, который я боготворил, и который с тех пор, как я его нашел, стал мне еще дороже. И я придумал, как мне вернуть свое добро, совершив ряд ритуалов. Надо было забрать костыль и опустить его в прозрачные воды реки, в самую стремнину. После омовения я осушу костыль среди цветов липы, потом заберу его наверх, чтобы ночь, заря и роса моего раскаяния довершили очищение.
