Михаил Колесников - Реквием
Собственно, мое повествование — о двух мощных, я бы даже сказал, героических характерах, о скульпторах — советском и немецком. В мою биографию они никак не вписываются, мы встретились, по сути, благодаря случаю. Но они заинтересовали меня крайне: от них как бы исходила величаво торжественная и траурная музыка войны.
Не исключено, об этих двух скульпторах будут написаны интересные книги: великое деяние не проходит незамеченным в потоке времени. А может быть, именно мне предназначено написать о них: ведь я все же общался с ними.
Эффект или феномен духовного соприкосновения… Я был автором нескольких романизированных биографий выдающихся людей и знал цену духовному соприкосновению. Писатель беспрестанно и почти непроизвольно занят эстетизацией жизненных явлений, событий, характеров и биографий людей, их отношений, стремясь хотя бы для себя упорядочить хаос, придать ему видимость закономерного процесса. Вот в этом странном, почти иллюзорном мире он и пребывает изо дня в день. Ну а когда выпадает счастье общаться с крупной личностью или хотя бы с теми, кто хорошо знал ее, то невольно появляется искус написать книгу о замечательном человеке.
Но признаться, я скоро понял: такое явление, как скульптор, художник вообще, требует особого постижения — создать полнокровную книгу о скульпторах не сумею. Решил пойти по другому пути: не мудрствуя лукаво, зафиксировать на бумаге их суждения и рассуждения, подчас полные «болтливой мудрости», но все-таки — мудрости, выношенных взглядов на искусство и на мир в целом. Я прямо-таки обязан запечатлеть своеобразный «поток сознания» выдающихся мастеров. Возможно, именно так поступал в свое время Одоевский, когда писал свой «роман идей» — «Русские ночи». Он утверждал, что главным героем романа может стать мысль, естественно развивающаяся в бесчисленных разнообразных лицах. Белинский сказал об одной из повестей Одоевского: «Это скорее биография таланта, чем биография человека». Вот за это я и зацепился, не тревожась о том, что рассказ мой получится несколько риторичным, лишенным сюжетного костяка.
В сорок пятом году возник план создания в Трептов-парке братского кладбища воинов Советской Армии: в боях только за Берлин полегло свыше двадцати тысяч человек! Год спустя Военный совет Группы советских оккупационных войск объявил конкурс на лучший монумент. Проекты представили пятьдесят два скульптора и архитектора разных стран, были в их числе и немецкие. Победил один, который отличался силой и убедительностью выражения заглавной идеи, размахом и стройностью, многоплановой объемно-пространственной композицией.
Примера историко-мемориального сооружения, которое выражало бы великую интернациональную освободительную миссию армии, в мировом искусстве не существовало. Были памятники полководцам, царям, императорам. И вот впервые над курганом — исконно русской национальной формой братских захоронений — в центре Европы поднялся бронзовый солдат…
Теперь широко известно, с кого советский скульптор лепил главную фигуру — воина-освободителя, как создавался образ «Матери-Родины», как звали советских солдат, спасавших немецких детей. В своих мемуарах маршал Чуйков упомянул гвардии сержанта Николая Мосолова, с риском для своей жизни спасшего немецкую девочку. А так как подобных случаев было отмечено немало, стали гадать, где проживает сейчас спасенная девочка. Лишь в начале лета сорок восьмого года приступили к лепке из глины фигуры воина-освободителя. Главному скульптору помогали пять немецких скульпторов из Берлина: головы солдата и девочки лепил один, руки — другой, складки на одежде — третий. Потом за дело принялись формовщики: им понадобилось двадцать тонн гипса. Так как западноберлинская мастерская бронзового литья заявила, что не в состоянии справиться с отливкой за отпущенные четыре месяца, гипсовую скульптуру отправили в Ленинград, где в то далекое время не имелось необходимой производственной базы и специалистов: мастера не вернулись с войны. И все-таки статую отлили не за четыре месяца, а за семь недель!..
Все это было. Но в рассказах о чудо-памятнике никто не упоминал о том, сколько нравственных терзаний выпало за два года на долю главного скульптора. О таких вещах как-то не принято писать. Нам всегда представляется: человеку, взявшему на себя благородное, но непосильное дело, помогать обязан каждый, особенно те, от кого зависит успех благородного, непосильного дела, — ведь не для своей выгоды человек старается, рвет себя на куски! Особенно когда речь идет об увековечении памяти миллионов… Что может быть святее этого?.. Реквием в бронзе и камне… Но, по всей видимости, и в сфере искусства справедлив закон о действии и противодействии.
Вот голос самого скульптора:
«Он долго бродил по мастерской, рассматривая этюды, эскизы и наброски, осторожно дотрагиваясь до глины…
— А это что? — спросил он, останавливаясь перед композицией, которую я старательно замаскировал в самую последнюю минуту перед его приездом… Очень многих мучительно-бессонных ночей стоила мне эта композиция. Может быть, поэтому в самую последнюю минуту дрогнуло мое сердце. И хотя доброжелатель должен был приехать, но уж очень большим он тогда был, и поэтому слово его для всех нас, а для меня в особенности, законом было. Дрогнуло мое сердце, потому что в композиции этой я глубоко уверен был и поэтому критики его побоялся: вдруг не воспримет, ведь не важно, что он большой… Так и получилось. Как в воду я заглянул… Пытаюсь связать какие-то мысли и произношу примерно следующее:
— Война прошла страшная, крови было пролито — ужас сколько, закончилось все, как известно, нашей победой. Ну, вот, значит, советский воин-освободитель в этой войне как бы разрубил своим мечом фашистскую свастику, чем спас будущее человечество…
— Так, так, — задумчиво произнес он. — Значит, ребенок в этой композиции будущее всего человечества символизирует?.. Слабоватый символ. — Затем, помолчав, он добавил: — И вообще, будущее человечества эдак легонько на ладошке не удержать. Брось эту затею. Ложная схема… Брось символику! От нее и до «символизма» рукой подать. Не наше это дело…
Так одним из наиболее авторитетных мужей того времени была раскритикована модель… берлинского памятника… Вот как неожиданно повернулось дело, и произошло это в то самое время, когда сооружение памятника шло уже полным ходом, все работы двигались отлично и общие контурные очертания этого огромного сооружения начинали уже вырисовываться на буровато-зеленом фоне векового парка. Что же мне оставалось делать и как поступить, каким образом держаться и что вообще говорить людям?..»
