Луиза Гладышева - Нива жизни Терентия Мальцева
Привольно раскинулась родная деревня по-над берегом речки Большой Канаш, огородами — к воде и к проселочной дороге, окнами — в широкие улицы. Избы — пятистенники, крестовые… У богатых старообрядцев дома построены «по-долгому» — все под одной крышей: и жилье, и конюшни, и амбары. В деревне триста дворов и чуть ли не каждый хозяин с хозяйкой да детьми чем-нибудь, кроме хлебопашества, занимаются: кожевенным или шубным делом, тканьем, маслоделием, пимокатным промыслом. Выпаханы земли, хлеба дают лишь на прокорм. Вот и не разгибают спин над ткацкими станками бабы, задыхаются в ядовитом чаду красилен мужики. Невелик доход, а все же деньги…
Истосковались у Семена руки по крестьянской работе, надеялся сообща с Иваном направить хозяйство, хоть мало-мальски выбраться из нужды. Да вздумал Иван отделиться, жить своей семьей, и осталась у Семена после раздела одна лошадь. Случился в ту весну тысяча восемьсот девяносто первого года в Мальцево большой пожар, много домов погорело. И у Семена сгорела изба и все, что было на худеньком подворье. Молча собрал он обгоревшие горшки, чугунки, горсть старых гвоздей, посмотрел на женщин:
— Будет голосить-то! Жить все одно надо, избу рубить будем.
Придавила нужда, еле-еле поставили плохонькую избенку. Жили надеждой на урожай, все чаще смотрели на небо: не появится ли дождевая туча. Молились, просили бога. Но дождей в то лето не выпало, чахлые посевы выжгло зноем. Ни хлеба, ни корма скоту. Пала единственная лошадь. В безнадежности хватался Семен за любую работу: батрачил, дрова рубил по найму, землю копал — только бы спасти семью от голода. Работник один, а ртов много. И братовы малолетки, и свои дети пошли. Сначала дочь, потом два сына родились друг за другом. И умирали так же.
Четвертого, в холодный предзимник, родила Васса сына. По обычаю старообрядцев, нарекли его на восьмой день по святцам Терентием, а через месяц крестили.
— Выживи, мой единственный, кровиночка моя, — шептала ослабевшая, исхудавшая Васса, — весна скоро, дотянем, а там и поправимся…
— Ну, мужик, становись на ноги, — шумел радостно Семен, входя в избу, — пахать, сеять пора!
— Будя те, будя те, Семушка, — пугалась Васса и бросалась к зыбке.
После нескольких голодных лет одарила земля обильным урожаем. Буйно цвели травы, в лазоревой вышине заливались жаворонки, духмяные запахи созревающего лета окутывали по вечерам село. Заскребая последние крохи, мешая их с лебедой, пекли тяжелые хлебы:
— Теперь уж дотянем до новины.
Ликовал Семен, когда шел полем, а чем ближе придвигалась деревня, мрачнел: чувствовал — не подняться жене, не жать серпом золотые колосья. И Васса чуяла, обхватывала мужа жаркими руками, тяжело дышала:
— Сбереги Терешу, Сема. Не будет у него скоро мамки, не пообидь, Семушка!
Уродился в то лето хлеб, а Вассу схоронили. Топал по избе Тереша быстрыми ножонками, искал, звал мать, но лавка, на которой она лежала, пугала немотой.
Зимой, когда играли в селе свадьбы, женился во второй раз Семен. Было ему сорок два года, а молодой — двадцать. Славная девушка, да припадала на одну ногу, и парни хоть и жалели хроменькую, а в невесты не избирали. Потому и пошла за вдовца — мужика степенного и серьезного. Семен же надеялся найти в молодой жене ласковую, добрую мать для осиротевшего Тереши.
За свадебным столом сидела Анна Степановна в зеленом шелковом платке, нарядном сарафане. Тереша лежал на полатях, слушал грустные песни, которые пели девушки-подружки, и все смотрел на зеленый шелковый платок невесты. Платок то расплывался по избе прозрачным маревом, то вспыхивал изумрудом в неярком свете холодного январского дня.
— Вот мамка твоя, Тереша, — подвела к молодой внучонка бабушка Анастасия Федотовна.
Анна Степановна улыбнулась:
— Хочешь, так и зови мамкой.
— Батюшки-светы, — захлопотала другая бабушка, мать новой мамки, Наталья Яковлевна, — сморился мальчонка, спать глазки просятся! — Она взяла его на руки и понесла на полати, где было тепло от жарко натопленной печи. Девятнадцать детей родила русская крестьянка Наталья Яковлевна, и только трое из них в живых остались. От горя, от непосильной крестьянской доли раньше лет своих состарилась. Названого внучонка жалела, миловала, и он отвечал ей такой же нежной привязанностью и любовью. Мачеха тоже оказалась женщиной доброй, своих детей у нее не народилось, и полюбила она пасынка всем не познавшим материнства сердцем.
И только изредка наплывал, будто из тумана, образ родной матери. Мальчик затихал, забивался куда-нибудь в дальний уголок, а дождавшись отца, теребил за бороду:
— Тять, а тять, расскажи, какая мамка была!
В такие минуты Семен терялся, молча подводил сына к осколку зеркальца, говорил:
— Вот смотри на себя и мать увидишь.
Тереша смотрел долго-долго, но видел лишь свои васильковые глаза, черные брови, черные волосы. Отец подходил неслышно, обнимал его, и так они стояли вместе, взрослый и маленький, с одинаково большой тоской по прошедшему и утраченному навсегда.
Жили в большой нужде: одна лошадь, земли только два надела. По три с половиной десятины на душу. Доброй землицы только третья часть, остальная — средняя и совсем утлая. Двадцать лет, как не было передела. У которых семей и одного надела даже нет. Соберутся общиной на сход, спорят, кричат, а договориться не могут. На передел надо согласие всех. А у кого много земли, разве отдадут подобру? Только самые совестливые промеж себя решают поделиться с безземельными. И ладно еще, у кого сыновья рождаются, а как девки одни, на которых земли вообще не положено?
Редки радости. Одно счастье, что смышленым и ласковым растет Тереша. Мачеха, бабушка, тетка Варвара души в нем не чают, а уж про отца и говорить нечего. Больше пожара, пуще неурожая боится он болезней. Молится богу страстно, да все равно не обходят горести и напасти. То оспа, пока не переберет всех деревенских ребятишек, не успокоится, то тиф, прозванный «огневым», из избы в избу кидается. И в первую очередь к тем, где мясо на столе лишь по престольным праздникам, а сахар на зубок и того реже, где одежонка плохонькая, а денег на доктора да на лекарства вовсе нет.
…Мечется в жару Тереша, не узнает ни тятьку, ни мамку, ни любимых бабушек.
— Не уберег сыночка единственного, не уберег, Васса Михайловна, — покаянно шепчет под образами Семен. Просит, умоляет всевышнего спасти и сохранить дитя малое. Только все хуже мальчонке, то мечется, будто в пламени, то в забытье впадает. Собрал Семен оставленные на самый черный день деньги и привез из Шадринска фельдшера.
— Кризис, — сочувственно покачал головой фельдшер и пояснил: — Вынесет сегодняшнюю ночь, жить будет, — и беспомощно развел руками.
