Владимир Жердев - Мой, твой, наш Владимир Высоцкий. О поэте, пророке и человеке
Мой Гамлет
Проживая жизнь шекспировского Гамлета на подмостках всего мира, Высоцкий в собственных чувствах и видениях, личным примером показал, что как и пятьсот лет назад, так и сегодня нельзя жить вчерашним днем, что наше высшее духовное «Я» должно всегда брать верх над низменной природой человека.
Он верил только белым Божьим снам,
Не жаждал привилегий принца,
Как Гамлет, он в проточных водах по ночам
Отмывался от дневного свинства.
И спал на шкурах, мясо ел с ножа,
Говорил, что оспою болело время,
Отказавшись от привилегий дележа,
Пропускал слова сквозь собственное темя.
Мой Гамлет
На всё я не имею полномочий…
Я был зачат, как нужно, во грехе, —
В поту и нервах первой брачной ночи.
Я знал, что, отрываясь от земли,
Чем выше мы, тем жестче и суровей.
Я шел спокойно прямо в короли
И вел себя наследным принцем крови.
Я знал – все будет так, как я хочу.
Я не бывал внакладе и в уроне.
Мои друзья по школе и мечу
Служили мне, как их отцы – короне.
Не думал я над тем, что говорю,
И с легкостью слова бросал на ветер —
Мне верили и так, как главарю,
Все высокопоставленные дети.
Пугались нас ночные сторожа,
Как оспою, болело время нами.
Я спал на кожах, мясо ел с ножа
И злую лошадь мучил стременами.
Я знал, мне будет сказано: «Царюй!» —
Клеймо на лбу мне рок с рожденья выжег,
И я пьянел среди чеканных сбруй.
Был терпелив к насилью слов и книжек.
Я улыбаться мог одним лишь ртом,
А тайный взгляд, когда он зол и горек,
Умел скрывать, воспитанный шутом.
Шут мертв теперь: «Аминь! Бедняга! Йорик!»
Но отказался я от дележа
Наград, добычи, славы, привилегий.
Вдруг стало жаль мне мёртвого пажа…
Я объезжал зелёные побеги.
Я позабыл охотничий азарт,
Возненавидел и борзых, и гончих,
Я от подранка гнал коня назад
И плетью бил загонщиков и ловчих.
Я видел – наши игры с каждым днём
Всё больше походили на бесчинства.
В проточных водах по ночам, тайком
Я отмывался от дневного свинства.
Я прозревал, глупея с каждым днём,
Я прозевал домашние интриги.
Не нравился мне век и люди в нём
Не нравились. И я зарылся в книги.
Мой мозг, до знаний жадный, как паук,
Все постигал: недвижность и движенье.
Но толка нет от мыслей и наук,
Когда повсюду им опроверженье.
С друзьями детства перетерлась нить, —
Нить Ариадны оказалась схемой.
Я бился над вопросом «быть, не быть»,
Как над неразрешимою дилеммой.
Но вечно, вечно плещет море бед.
В него мы стрелы мечем – в сито просо,
Отсеивая призрачный ответ
От вычурного этого вопроса.
Зов предков слыша сквозь затихший гул,
Пошёл на зов, – сомненья крались с тылу,
Груз тяжких дум наверх меня тянул,
А крылья плоти вниз влекли, в могилу.
В непрочный сплав меня спаяли дни —
Едва застыв, он начал расползаться.
Я пролил кровь, как все, и, как они,
Я не сумел от мести отказаться.
А мой подъём пред смертью есть провал.
Офелия! Я тленья не приемлю.
Но я себя убийством уравнял
С тем, с кем я лег в одну и ту же землю.
Я – Гамлет! Я насилье презирал,
Я наплевал на датскую корону.
Но в их глазах – за трон я глотку рвал
И убивал соперника по трону.
Но гениальный всплеск похож на бред,
В рожденье смерть проглядывает косо.
А мы всё ставим каверзный ответ
И не находим нужного вопроса.
Путь к себе
Все люди, кому посчастливилось общаться с Владимиром Высоцким, говорят, что он был душой общества, верным другом, доброжелательным, искренним, простым в общении и совершенно беззлобным… Он обладал необыкновенным даром влиять на людей. Эта феноменальная, невероятная сила воздействия, конечно, определялась глубиной его внутреннего мира, энергией души – энергией очень высокого уровня, которая и может заставить человека слушать каждое его слово, затаив дыхание. И, соприкасаясь с его творчеством, мы всегда чувствуем, что, несмотря на внешнюю открытость поэта, у него была та плоскость, в которую он не мог никого пустить, то внутреннее духовное измерение, где он находился всегда со всеми и в то же время – всегда один, благодаря чему, своими песнями, да и всем своим творчеством мог проделать такую огромную работу над сознанием и душой слушателя.
Эта сила определяла самостоятельность его поступков, она несла его по жизни, заставляя опережать время, в котором он жил. Эта же сила позволила ему вырваться из «наезженной колеи» житейского стандарта, дала способность преодолеть её инерцию, противостоять многочисленным соблазнам (по сути – ловушкам для Души), чтобы обрести возможность максимально самореализоваться на пользу всему миру, что и означает – исполнить предназначенную Всевышним миссию.
Чужая колея
и охаю,
Попал в чужую колею
глубокую.
Я цели намечал свои
на выбор сам —
А вот теперь из колеи
не выбраться.
Крутые скользкие края
Имеет эта колея.
Я кляну проложивших её —
Скоро лопнет терпенье моё —
И склоняю, как школьник плохой:
Колею, в колее, с колеёй…
Но почему неймётся мне —
нахальный я, —
Условья, в общем, в колее
нормальные:
Никто не стукнет, не притрёт —
не жалуйся, —
Желаешь двигаться вперёд —
пожалуйста!
Отказа нет в еде, питье
В уютной этой колее —
Я живо себя убедил:
Не один я в неё угодил, —
Так держать – колесо в колесе! —
И доеду туда, куда все.
Вот кто-то крикнул сам не свой:
«А ну, пусти!» —
И начал спорить с колеёй
по глупости.
Он в споре сжёг запас до дна
тепла души —
И полетели клапана
и вкладыши.
Но покорёжил он края —
И стала шире колея.
Вдруг его обрывается след…
Чудака оттащили в кювет,
Чтоб не мог он нам, задним, мешать
По чужой колее проезжать.
Вот и ко мне пришла беда —
стартер заел, —
Теперь уж это не езда,
а ёрзанье.
И надо б выйти, подтолкнуть —
но прыти нет, —
Авось, подъедет кто-нибудь
и вытянет.
Напрасно жду подмоги я —
Чужая это колея.
Расплеваться бы глиной и ржой
С колеёй этой самой – чужой, —
Тем, что я её сам углубил,
Я у задних надежду убил.
Прошиб меня холодный пот
до косточки,
И я прошёлся чуть вперёд
по досточке, —
Гляжу – размыли край ручьи
весенние,
Там выезд есть из колеи —
спасение!
Я грязью из-под шин плюю
В чужую эту колею.
Эй вы, задние, делай, как я!
Это значит – не надо за мной.
Колея эта – только моя,
Выбирайтесь своей колеёй!
Быть может, проблема современной поэзии состоит именно в том, что мысли и слова многих авторов исходят не из пылающего сердца, а от холодного ума, что лишает их глубинного смысла, не говоря уже о том внутреннем подтексте, где должно таиться чувство, которое задевает человеческие души и колышет их сердца.
