Василий Козаченко - Молния
Почти трезвый, только слегка побледневший, Полторак не слушал горячего Варькиного шепота и хихиканья.
Встряхивая то и дело головой, будто отгоняя надоедливую муху, он тянулся мутным граненым стаканом к соседу по лавке и как заведенный повторял:
- ...Шнапс... Чуете, пане Шнапс?.. Да здравствует немецкая красная армия!
Но пан Шнапс, он же солдат немецкой дорожной службы "Тодт", шофер Вилли Шульц, в свою очередь не слушал и как будто совсем не замечал Полторака.
- Варрька! Уб-бью! - нудно тянул, причмокивая мокрыми губами, на Варькином плече Дементий.
- Хи-хи-хи! - пьяненько бормотала Ничипору в ухо молодка.
- Хай живе немецкая красная армия! - расплескивая самогон на колени Шульцу, повторял Полторак, считая, по-видимому, что все армии на свете, в том числе и гитлеровская, непременно должны называться "красными" и что тем самым он высказывает свое глубочайшее уважение к солдату этой армии Шульцу.
Но Вилли то ли игнорировал его, а может, вправду не слушал. Расстегнув потертый, засаленный мышасто-серый мундирчик, так что выглянула на свет грязная нижняя сорочка, надув впалые, землистые щеки, он самозабвенно выдувал из губной гармоники нескладный мотивчик солдатской песенки. Большие бесцветные глаза Вилли неподвижно смотрели куда-то в стену.
А лихой, чуть не в пляс, мотивчик "Лили Марлен" звучал у него совсем не весело, слышались в нем печаль и горький надрыв.
В углу, опрокинувшись навзничь на низенькие нары, в кителе, в сапогах, с пистолетом на боку, храпел, разинув рот, один из двух жандармов районного жандармского поста - Гуго Хампель, или просто Веселый Гуго.
Было тут еще трое полицаев из районной вспомогательной полиции, несколько соседок, уже в летах, а то и совсем старых, с испуганными лицами и тревожными глазами.
Четверо стариков сидели в конце стола, ближе к дверям. И между ними, под самым поставцом, седой дед с розовой лысинкой на темени и большим, в синих прожилках носом - Варькин отец Онисим Калита.
Все были либо совсем пьяны, либо сильно навеселе.
Разговаривали, не слушая друг друга, зычно, но вместе с тем вяло, будто опасались чего-то. Не было в этих разговорах той живости, задора, той буйной веселости, какая положена за праздничным столом.
Среди общего гама выделялся лишь по-мальчишески ломкий, резкий голос молоденького полицая с белым, точно выгоревшим на солнце, чубом и белесыми, холодными и злыми глазами. Белобрысый что-то горячо доказывал коренастому, в рыжем свитере, с белой повязкой на рукаве. Коренастый не соглашался, а белобрысый распалялся все больше, тыкал рукой на печь и то и дело грохал кулаком об стол так, что дребезжала посуда.
И каждый раз, как он грохал, старухи пугливо втягивали головы в плечи, а глаза их тревожно метались между порогом и печкой: там в углу, вместе с кочергами и ухватами, небрежно были свалены винтовки, немецкий автомат без магазина и три немецкие гранаты с длинными ручками.
Неожиданное Савкино появление никого не удивило.
Один только старый Онисим Калита как будто обрадовался, увидев Горобца. Живенько подался ему навстречу и залопотал скороговоркой:
- А, Савка! Заходи, заходи, голубчик! Гостем будешь. Вот сюда, сюда прошу, к столу! Грех, говорю, не выпить ради такого дела, грех! Ведь дочку, Варьку ведь замуж выдаю. Совсем уж сиротою, да, сиротою останусь... В другой раз довелось выдавать... по немецкому закону! Можно сказать, от живого мужа, от живого...
Лицо старика искривилось, и он, все еще как будто усмехаясь, вдруг заплакал, не вытирая частых пьяных слез.
- Заплачь, Матвейко, дам копейку! - сердито вытаращился на него молоденький белобрысый полицай и грязно выругался. - Да где он там... Христа-господа и снятой пятницы... живой! Ежели на фронте еще не кокнули, так за фронтом, в плену, кончится...
И передразнил старого:
- "От жи-во-о-го-о"...
Нежданно-негаданно с пьяных глаз Савка попал на свадьбу. И не на простую свадьбу, а на полицейскую. Полицай Дементий Кваша брал за себя сельскую шлюху, теперешнюю кухарку кустового петриковского крайсланлвирта Мутца Варьку Калиту.
Невеселая, словно вымученная была эта свадьба. Все гости пьяны, кто поменьше, а кто и до беспамятства. Все что-то говорили, перебивая друг друга, даже кричали, но веселым не был никто, ни один человек. Будто справляли эту сладьбу по принуждению где-нибудь в вымершем селе или на кладбище.
3
Остановившись на пороге, Савка от неожиданности на миг даже протрезвел. И не понять ему никак, куда его принесло. Не думал и не гадал, что застанет в хате полным-полно немцев и полицаев.
Стоял, морщил свой и без того сморщенный узкий лобик с рыжими остриями бровей, шарил по хате остекленевшими от водки глазами, которые казались чересчур большими на его маленьком личике. Впалые Савкины щеки обросли короткой седовато-рыжей щетиной, а жиденькие желтые усы на морозе превратились в ледяные сосульки и совсем прикрыли синие, шершавые от ветра губы.
"Ну что ж, раз уж попал, теперь никуда не денешься, говорила-балакала", - думал Савка, с натугой пересиливая хмельное помрачение и остро ощущая, как нестерпимо выворачивает все его голодные внутренности от запаха квашеной капусты, житного хлеба и свежего подсолнечного масла.
Он понимал, что из этого положения ему надо как-то выкручиваться, найти слово-другое, чтобы оправдать свое появление и ("чтоб тебя паралик, говорила-балакала...") снова нырнуть в спасительную темноту.
Савка знал хорошо - не из больших он храбрецов.
А тут еще... Надо же было так влипнуть! Нет, тут уж давай бог ноги... Но как? Хотя, в конце концов, никто тут на него и внимания не обращает. Ведь ни один немец или полицай ни о чем даже и не догадывается. На дворе холодина, в своей пустой хате не топлено, да еще, кажись, стекло вышиблено... А масло это проклятущее так пахнет, так пахнет, что даже в кишках царапает... Так ведь он, правду говоря, и не ел еще ничего сегодня, кроме цибули да куска черного, как макуха, коржа... Да еще эта Настя чертова подсыпала, должно быть, чего-то в самогонку. Мутит, разваливает всего. Так и ходит все перед глазами, как в тумане... А в хате тепло. Да и не укусят же эти немцы. Сами вон как храпят - даже стекла дребезжат! А тут еще этот Калита неотвязный. Как дитя плачет. Просто жалость берет. К столу просит. Зеленый стакан по самый венчик наполняет дрожащими руками. И как это так - возьмешь да и обидишь старого ни за что ни про что... И снова наплывает, бросается в голову и заливает, смывает все думки угарная, мутная волна. И... "А, чего там, говорила-балакала!.. До чего ж масло это треклятое пахнет! Да и потом - должен же человек поесть хоть когда-нибудь!.."
Однако когда еще там закуска будет, а закоченевшая от холода Савкина рука уже стиснула зеленый стакан.
