Александр Ливергант - Грэм Грин. Главы из биографии
Учителя и ученики, тем не менее, любили своего директора, учителя особенно: он давал им свободу преподавать, как им вздумается, педагогические эксперименты, в отличие от морально-нравственных, приветствовал. Экспериментировал и сам: читал школьникам три курса: английский, историю и латинских классиков, и так, бывало, увлекался, что далеко уходил от темы занятий. На уроке истории мог, к примеру, сказать так: «Кстати о Древнем Риме, позвольте мне привлечь ваше внимание к тому, о чем вчера в кулуарах пытались сговориться мистер Ллойд-Джордж и мсье Клемансо. Заглянем на мгновение в ту пропасть, что разверзлась перед либеральной Европой».
Мальчики называли Чарльза Генри (за глаза, естественно) Чарли и побаивались его, а Чарльз Генри побаивался мальчиков — как бы чего не вышло. Однажды «вышло»: 11 ноября 1918 года в день окончания Первой мировой войны школа в первый и последний раз вышла из подчинения. Чарльз Генри, памятуя о понесенных школой потерях (на полях Фландрии полегло 300 берхэмстедцев), запретил праздновать победу и объявил выходной день учебным, за что чуть было не поплатился: с горя напившись и устроив шумное шествие по улицам города, ученики собрались было выкупать непатриотичного директора в местном пруду, не спрячься тот заблаговременно в своем кабинете…
Вообще, любил отсиживаться за закрытой дверью, уединялся не только в бурные, но и в спокойные времена. Любил порядок, покой, тишину. В отпуск отправлялся, как правило, без семьи, со своим близким другом священником, таким же, как и он, директором школы. И, соответственно, терпеть не мог того, что зовется «публичными развлечениями». Когда, уже после войны, повел учеников на коллективный просмотр «Тарзана» в только что открывшийся в городе синематограф (небольшое зеленое здание с мавританским куполом), сам был не рад: ушел, не дождавшись конца и чертыхаясь, — стыдно смотреть! Любил посидеть с книжкой в своем кабинете, попыхивая трубкой. Или вздремнуть в школьной библиотеке, развалившись в глубоком кресле и надвинув на глаза свою неизменную академическую шапочку. Или провести час-другой в шезлонге, в саду собственного дома, сгоняя дымом от трубки мух с виноградных лоз. Любил сыграть партию в шахматы, хоть бы и с учениками — лишь бы играть умели. Любил стихи, в особенности Роберта Браунинга, к которому приохотил и сына Грэма; подарил ему на конфирмацию томик поэта, десяток стихов Браунинга Грин знал наизусть (в отличие, признавался он в автобиографии, от Нагорной проповеди).
Больше же всего любил дом, семью, жену — особенно. Чарльз Генри Грин и Мэрион Реймонд Грин были счастливы в браке, на свадебной фотографии смотрелись отлично — на то она, впрочем, и свадебная. Он — молодой, щеголеватый, в смокинге и синем жилете, с ухоженными усами и с веселой, безмятежной улыбкой покладистого парня — это потом, когда станет директором школы, характер испортится. Она — миловидная, высокая, статная, с осиной талией. «Думаю, родители были очень любящей парой. Их брак выстоял под напором шестерых детей и немалых невзгод», — вспоминал четвертый по счету ребенок в семье и герой этой книги. Особых невзгод у Гринов не наблюдалось, да и не предвиделось, но шестеро детей, писатель прав, для любой семьи — испытание не из легких. «Моя бесценная радость и прелесть, — писал любимой жене из Египта любящий муж, — у меня болит душа, так хочется видеть тебя, мое счастье. Как же мне тебя не хватает… Там, где тебя нет, — пустыня». Последняя фраза — с учетом того, что написана она в пустыне, — особенно трогательна. И этим любовным излияниям, несмотря на некоторую избыточность, можно верить.
Не влюбиться в дальнюю родственницу Стивенсона Мэрион Реймонд и в самом деле было трудно — сплошные достоинства. Вдобавок к привлекательной, располагающей к себе внешности еще и примерная протестантка (другую Чарльз Генри в жены бы не взял), сильная личность, образцово воспитана, рациональна, практична, не словоохотлива, очень сдержанна — терпеть не могла, как и ее знаменитый сын, объятий и поцелуев. Когда волновалась, никогда не плакала, не повышала голос — прикроет рукой дрожащие губы, отвернется, и все. По-настоящему любила только мужа (залог счастливого брака), детям же уделяла внимание строго по расписанию. Няня, как это было тогда принято, приводила их к матери всего на час, с шести до семи вечера. Сама же мать шестерых детей, как пишет в первой части своей автобиографии Грин, «изредка наведывалась в детскую с официальным визитом». И добавляет уже без тени улыбки: «Мать связана в моей памяти с сознанием того, что она редко бывает рядом». А если и бывала — добавим от себя, — то больше следила за порядком, чем за Грэмом.
Чарльз Генри не мог уделить детям даже этот час — целыми днями, до позднего вечера, пропадал в школе в неравной борьбе с «аморалкой». «Для нас, детей, отец был скорее директором, чем отцом, и еще более далек от нас, чем мать», — вспоминал Грэм Грин. И во взрослой жизни Грин был с матерью близок, постоянно с ней переписывался, хотя не раз повторял, что так и не получил от нее «глубоко прочувствованной» («deep-breasted») материнской защиты, к которой так стремился Фрэнсис Эндрюс, герой его первого напечатанного романа «Человек внутри». От отца же с возрастом отдалился, редко ему писал. Когда же отец, страдавший в старости диабетом, в 1943 году умер, получил из дома (он тогда служил в британской разведке в Сьерра-Леоне) две телеграммы «в обратном порядке»: в первой сообщалось о смерти Чарльза Генри, во второй — что он тяжело болен. Ситуацию с перепутанными телеграммами Грин, к слову сказать, опишет спустя много лет в «Сути дела»: из первой телеграммы от жены майор Скоби узнает о смерти дочери, из второй — что она серьезно больна. Да и в детстве, если отец чем сыну и запомнился, то, пожалуй, лишь тем, как он умеет, прижимая ладонь к губам, квакать по-лягушачьи или дает сыну поиграть крышкой своих золотых часов. А еще тем, что постоянно выслушивал его наставления и однажды заработал пощечину. За то, что сбежал с уроков и спрятался дома в детской — благо, бежать было недалеко: дом директора находился при школе.
Светскую жизнь Грины вели главным образом в кругу родственников. А значит, общались со всем городом: Гринов в маленьком Берхэмстеде было не меньше тридцати. На крещение Грэма, названного так в честь родственника матери Грэма Бальфура, троюродного брата Стивенсона, присутствовал добрый десяток Гринов всех возрастов и профессий. Все, и мужчины, и женщины, как на подбор высокие, статные, узкоплечие. Разные по характеру, амбициям, профессиям, но почти все одинаково предприимчивые и успешные — и в торговле, и в политике, и в пивоварении, и в образовании, и в банковском деле и — забежим вперед лет на двадцать — в литературе. Мало отличались Грины друг от друга и досугом. Шумные сборища на Рождество с десятком перемен на фамильных сервизах, с рождественскими спектаклями, шарадами, пантомимами. По воскресеньям — церковь, три раза в неделю — теннис и, по желанию, — крикет. На зимние каникулы ездили в Лондон на обед к двоюродной бабке Мод, той, что в свое время познакомила Стивенсона с миссис Ситуэлл, его первой большой любовью. Или в театр, самым большим успехом у детей пользовался театр герцога Йорка и, конечно же, спектакль «Питер Пэн», они могли хоть каждый день смотреть сцену из пьесы, где Питер Пэн в одиночестве сражается против целой армии пиратов. Летом либо гостили в Харстон-хаусе, в Кембриджшире, у дяди Грэма, загадочного, замкнутого холостяка в очках на широкой черной ленте. Того самого, кто удостоился в конце жизни рыцарского звания. И за дело: Грэм Грин старший без малого полвека прослужил отечеству верой и правдой в Адмиралтействе. Либо же выезжали всей семьей в Литтлхэмптон, на морской курорт. Мэрион Реймонд с детьми отправлялась раньше, и вагоном третьего класса (экономия в этой весьма состоятельной семье была строжайшая, поистине пуританская). В Харстон обремененный делами Чарльз Генри, как правило, не ездил, отчего младший Грин и полюбил усадьбу дяди: там он был предоставлен самому себе, и никто ему не читал мораль. В Литтлхэмптон же отец выезжал, но на неделю-другую позже жены и детей, причем в вагоне второго класса; директор Берхэмстеда мог и даже должен был себе это позволить: noblesseoblige[2].
