Мэри Габриэл - Карл Маркс. Любовь и Капитал. Биография личной жизни
Юные Карл Маркс и Женни фон Вестфален хоть и были безумно влюблены друг в друга, по разным причинам долго не могли вступить в законный брак. Но это были годы взаимной притирки и тоже своеобразного «воспитания» будущей жены, поскольку Женни, как умная девушка, вполне могла предвидеть совместную жизнь с Карлом — вихревым и непрактичным; хотя молодой Маркс после помолвки с Женни и уехал сразу в Берлин, чтобы обрести себя в качестве будущего главы семейства.
В отличие от Маркса Толстой женился уже будучи вполне солидным человеком, перебрав кучу вариантов. К своим тридцати четырем годам он вдруг увидел очаровательную девушку в дочери своих давних знакомых — семьи Берс — Соне: до этого он ее знал как очаровательного ребенка. Специалисты считают: именно с восемнадцатилетней Сони списано юное очарование Наташи Ростовой. При всей своей влюбленности Лев Николаевич (и это отражено в его дневниках) сомневается, взвешивает, анализирует, пытается найти грань между реальным чувством и фантазиями на тему любви. «Я стараюсь глядеть только на ее слабые стороны, — пишет он, — и все-таки это оно».
Толстой таки делает предложение, показав при этом целомудренной девушке дневник с откровенными описаниями своих былых любовных побед… Свадьба в итоге все же состоялась, Толстой описывает эти дни в дневнике как «неимоверное счастье». Без промедления он входит в роль ответственного отца семейства.
«Новые условия счастливой семейной жизни совершенно уже отвлекли меня от всякого искания общего смысла жизни, — пишет он в своей «Исповеди». — Вся жизнь моя сосредоточилась за это время в семье, в жене, в детях и потому в заботах об увеличении средств жизни. Стремление к усовершенствованию, подмененное уже прежде стремлением к усовершенствованию вообще, теперь подменилось стремлением к тому, чтобы мне с семьей было как можно лучше…»
Маркс же в аналогичный период так и остался неостепенившимся мятежным молодым человеком. Медовый месяц Карл и Женни провели в доме ее матери и на ее деньги, причем в отличие от Толстого эти счастливые дни не отвлекли его от «искания общественного смысла жизни». Маркс разделил себя в медовый месяц между Женни и четырьмя десятками читаемых им томов, сотворив в этот период две солидные работы.
Из тринадцати детей Толстых пятеро умерли в раннем детстве. Если Петя успел прожить полтора года, то следующий — Николенька — сражен менингитом еще в грудном возрасте. В этом же году родилась недоношенная Варвара — ей суждено было прожить всего несколько часов. Дальше семья потеряла четвертого — Алешу. Но самой большой трагедией стала смерть от скарлатины семилетнего Ванечки. Дочь Маша пишет, что «мама страшна своим горем… вся ее жизнь была в нем… Папа ужасно страдает и плачет все время».
При прочтении этой книги вы обнаружите поразительные параллели в семейных потерях семьи Маркса и семьи Толстого. В семье Маркса родилось семеро детей. Четверо из них умерли в раннем возрасте. Но самой большой трагедией, сломавших супругов была смерть их любимца — шалуна и тем не менее не по годам мудрого — Эдгара (по семейному прозвищу — Муш). Но если дети Толстого умирали, если так можно выразиться, от естественных причин — неизлечимых в то время менингита, скарлатины, крупа — и никакими условиями жизни эти болезни нельзя было предотвратить, то дети Маркса свои смертельные болезни «обрели» в ужасающих условиях жизни, в которых оказались. Впрочем, и Толстой, возможно, частично виновен в семейных болезнях. У дочерей Толстого, например, выкидыши следовали один за другим. Софья Андреевна не без основания считала, что это результат вегетарианства, навязанного им Львом Николаевичем.
Опять параллели. Софья Андреевна была и хорошей матерью, умелой хозяйкой, и самоотверженной помощницей Льва Николаевича в его литературном труде. Она — как и Женни — переписывала огромное количество черновиков своего гениального супруга. А ведь и у Маркса и у Толстого был не почерк, а сущие каракули.
Часто гостивший в Ясной Поляне Афанасий Фет искренне восхищался Софьей Андреевной и писал Толстому: «Жена у Вас идеальная, чего хотите прибавьте в этот идеал, сахару, уксусу, соли, горчицы, перцу, амбре — все только испортишь». Сам Толстой, однако, признавая, что она «идеальная жена», добавлял при этом, что это в смысле «верности, семейности, самоотверженности, любви семейной… в ней лежит возможность христианского друга». «Проявится ли он в ней?» — в сомнениях продолжает он. Сравните с ее словами: «Во всем этом шуме, без тебя все равно, как без души. Ты один умеешь на все и во все вложить поэзию, прелесть, и возвести все на какую-то высоту. Это впрочем, я так чувствую: для меня все мертво без тебя. Я только без тебя то люблю, что ты любишь, и часто сбиваюсь, сама ли я что люблю или только мне нравится что-нибудь оттого, что ты это любишь». Лев Николаевич хотел абсолютного духовного слияния. «Он ждал от меня, бедный, милый муж мой, — пишет она с пониманием, — того духовного единения, которое было почти невозможно при моей материальной жизни и заботах, от которых уйти было невозможно и никуда. Я не сумела бы разделить его духовную жизнь на словах, а провести ее в жизнь, сломить ее, волоча за собой целую большую семью, было немыслимо, да и непосильно».
Свое учение Лев Николаевич хотел реализовать там, где он, как ему казалось, мог сделать — в семье. Отсюда идеи о простой народной жизни с отказом от собственности, включая авторские права на свои произведения. Но эти права обеспечивали многочисленному семейству основные средства к существованию. Софья Андреевна — управляющая делами и литературный агент в одном лице — как никто другой понимала это и жестко стала этому противодействовать. Идеализм Толстого, который думал о человечестве в целом, и практицизм супруги, которая думала о самой близкой частичке человечества — своей семье, положили начало глубокому и драматическому разладу между ними.
У Карла и Женни не возникало таких проблем: во-первых, ни собственности, ни литературных доходов у главы семейства не было; во-вторых, Женни полностью разделяла идеи своего мужа, была беззаветно предана не только ему, но и его фанатичной вере в свою мессианскую роль. Энгельс скажет в надгробной речи: «Если существовала когда-либо женщина, которая видела свое счастье в том, чтобы делать счастливыми других, — то это была она».
Факт остается фактом: идеи человеколюбия и «муравьиного братства» супруга Толстого разделяла до определенного предела. Лев Толстой считал, что в этом вопросе больше всех повезло другому великому писателю. «Многие русские писатели, — отмечал он не без зависти, — чувствовали бы себя лучше, если бы у них были такие жены, как у Достоевского». Но до Анны Сниткиной, которую имел в виду Лев Николаевич, в жизни Федора Михайловича была другая женщина — Аполлинария Суслова, в коей черпали вдохновение и горести сразу двое российских мыслителей. И первый — Федор Михайлович Достоевский. Свою роковую женщину он встретил в сорок лет при обстоятельствах, так запечатленных в воспоминаниях дочери писателя:
