Ричард Дана - Два года на палубе
Глава II
Первые впечатления
Наш выход в море пришелся на воскресенье. На судне было много дел, и нас целый день продержали за работой. С вечера всех распределили по вахтам и был установлен морской распорядок. Когда команду вызвали на корму, я увидел превосходный образчик капитана. Он обратился к нам с короткой выразительной речью, не переставая расхаживать по юту, покуривая сигару и роняя слова между затяжками.
«Ну, дети мои, мы начали долгий рейс. Если мы поладим, то приятно проведем время, если же нет — у нас будет сущий ад. Все, что вам придется делать, — это подчиняться приказам и исполнять свои обязанности, как подобает мужчинам, — и тогда вам будет хорошо. Если же нет — вам придется туго, это говорю вам я. Если мы споемся, я окажусь неплохим парнем, если нет — хуже черта рогатого. Вот все, что я хотел сказать. Вахта левого борта вниз!»
Я оказался в вахте правого борта, со вторым помощником, и сразу получил возможность отстоять свою первую вахту. Вместе со мной оказался Стимсон, такой же молодой парень и тоже отправлявшийся в свой первый рейс. Раньше он служил в конторе бостонского коммерсанта, и у нас нашлись общие знакомые, о которых мы и принялись рассуждать, пока не пришла его очередь заступить впередсмотрящим. Мне же представился великолепный случай для размышлений. И тут я в первый раз ощутил абсолютную тишину моря.
На юте, где я не имел права появляться, расхаживал помощник капитана, двое матросов беседовали на баке, однако у меня не было желания присоединиться к ним; я полностью отдался впечатлениям от всего окружающего. Но сколь ни поразительны были красота моря, яркие звезды и быстро мчавшиеся на их фоне облака, я не мог не думать о том, что отдаляюсь от всех радостей цивилизованной жизни. И все же, как это ни странно, тогда и после эти размышления доставляли мне удовольствие — с их помощью я надеялся сохранить свою связь с теми ценностями, с которыми расстался.
Мои размышления были прерваны командой брасопить реи — ветер стал заходить на нос. По лицам матросов, то и дело посматривающих на наветренную сторону, и по быстро затягивавшим небо темным тучам я понял, что надо приготовиться к дурной погоде. Я слышал, как капитан сказал, что рассчитывает к полуночи войти в Гольфстрим. Через несколько минут пробило восемь склянок, вахта сменилась, и мы отправились вниз. Вот теперь я по-настоящему ощутил неудобства морской жизни. Кубрик, где мне предстояло жить, оказался заваленным бухтами троса, запасными парусами, какой-то рухлядью и прочим неприбранным имуществом. Там не было даже коек, и нам не позволили вбить гвозди, чтобы повесить одежду. К тому же поднялось волнение, судно сильно раскачивалось с борта на борт, и все пришло в величайший беспорядок. Как говорят моряки, «все сверху и ничего под рукой». На моем сундуке была свалена тяжелая бухта троса. Мои шляпы, сапоги, матрас с одеялами скатились к подветренному борту, и их придавило ящиками и бухтами тросов. В довершение всего нам не разрешили зажигать огонь. Я уже чувствовал сильные приступы морской болезни, апатию и безразличие, которые всегда сопровождают ее. Отказавшись от всяких попыток собрать свои вещи, я улегся на паруса, ожидая каждую минуту команду: «Пошел все наверх!» Вскоре по палубе часто забарабанили капли дождя, и у вахты, по всей видимости, прибавилось работы, так как то и дело громко раздавались команды помощника капитана, слышались топот ног, скрип блоков и весь набор звуков, сопровождающих приближение шторма. Через несколько минут откинулась крышка люка, из-за чего шум и крики, доносившиеся с палубы, сделались еще громче, и наши уши были обласканы криком: «Все наверх, да поживее! Паруса убирать!» — и люк снова захлопнулся. Когда я выскочил на палубу, меня ожидали новые впечатления.
Маленький бриг шел круто к ветру и лежал, как мне тогда показалось, почти на борту. Сильная встречная волна била о штевень с грохотом парового молота и, влетая на палубу, окатывала нас с головы до ног. Марса-фалы были отданы, большие паруса полоскали, ударяясь о мачты и хлопая с громоподобным шумом; ветер свистел в такелаже; незакрепленные снасти хлестали по воздуху; непрестанно слышались громкие, непонятные для меня команды; матросы тянули снасти, до хрипоты в глотках выводя странные, замысловатые куплеты шанти [3].
В довершение всего я еще не успел «оморячиться», испытывал ужасающую тошноту и едва стоял на ногах, держась за какие-то предметы в кромешной темноте. Таково было мое состояние, когда мне приказали лезть наверх (впервые в жизни), чтобы брать рифы у брамселей.
Теперь уже и не представляю, как мне это удалось. Я держался за рей изо всех сил. Пользы от меня было немного. Хорошо помню, что на марса-pee меня несколько раз охватывали приступы тошноты и мой желудок судорожно опорожнялся в черноту ночи. Тем временем на мачтах все было приведено в порядок, и нам разрешили сойти вниз. Это не показалось мне большим благом, так как хаос и неописуемо тошнотворный запах перекатывавшейся в трюме воды делали кубрик ничем не лучше холодной и мокрой палубы. Я много читал о пережитом в море другими людьми, но теперь мне казалось, что их беды не идут ни в какое сравнение с моими страданиями. Ведь в добавление ко всем напастям я ни на минуту не мог забыть, что началась лишь первая ночь двухлетнего плавания.
На палубе было не легче. Помощник капитана непрестанно отдавал команды. Кажется, он говорил, что двигаться полезно. Я был согласен на все, лишь бы выбраться из ужасного кубрика. Когда к горлу подступала тошнота, я подходил к люку, высовывал наружу голову и получал мгновенное облегчение, как от лучшего рвотного средства.
Так продолжалось два дня.
Среда, 20 августа. Сегодня утром наша вахта была с четырех до восьми. Выйдя на палубу, мы увидели, что все сильно изменилось к лучшему. Ветер и море успокоились, появились яркие звезды. Изменилось и мое самочувствие, хотя я все еще был очень слаб от морской болезни. Стоя на шкафуте с наветренного борта, я наблюдал за постепенным зарождением дня и первыми полосами ранней зари. О восходах в море написано очень много, но ни один из них не может сравниться с утром на суше. В море недостает пения птиц, говора проснувшихся людей, первых скользящих лучей солнца, освещающих деревья, холмы, колокольни и крыши домов, — всего, что так оживляет и одухотворяет рассвет. Здесь нет никакого пейзажа. Восход солнца в море являет собой непревзойденное — тоскливое и печальное — зрелище.
В первых серых полосах, протянувшихся вдоль горизонта и отбрасывающих едва заметный свет на поверхность вод, есть нечто меланхолическое; в сочетании с беспредельностью океана и его непостижимыми глубинами рассвет вызывает чувства одиночества и щемящей тоски, с которыми не может сравниться ничто другое в природе. Постепенно, по мере того как свет становится ярче, меланхолия проходит, и когда встает солнце, начинается обычный день в море.
