Антология - Живой Есенин
Мариенгоф в течение нескольких лет был закадычным другом Есенина, вместе они верховодили в «Ордене имажинистов», будоражили обывателя неуместными в нищие 1920-е годы цилиндрами, принимали деятельное участие в работе литературного кафе «Стойло Пегаса», были в буквальном смысле слова неразлучны: жили в одной квартире, делили скудные обеды, а случалось – в ледяные ночи первых пореволюционных зим – и спали в одной кровати. Мариенгоф тяжело переживал смерть друга. Незадолго до того они разошлись с ним в искусстве и в жизни. (Есенин женился на Айседоре Дункан и уехал за границу, публично порвав с имажинизмом. Мариенгоф связал свою жизнь с актрисой театра Таирова Анной Никритиной.) Такой разрыв всегда очень труден, а неожиданная смерть усугубляет вину и страдания того, кто остался жить. «Роман без вранья» стал для Мариенгофа средством одолеть душевную боль. Эстетически преображая все зигзаги и вывихи дружеских отношений с Есениным, он создал полнокровную картину той действительности, в которой суждено было прорастать поэтическому слову. Знаменитые ахматовские строки – «Когда б вы знали, из какого сора // Растут стихи, не ведая стыда» – вполне могли бы послужить эпиграфом к «Роману без вранья».
Имя Ивана Грузинова (1893–1942) сегодня известно только узкому кругу специалистов, а в начале 1920-х годов он входил в пятерку лидеров «Ордена имажинистов». Книгочей, вдумчивый и строгий, он с неподдельной серьезностью относился к проблеме обновленного поэтического слова, его видели в роли главного теоретика имажинизма. Тихий, спокойный, мягкий, он был верным другом и надежным товарищем. С Есениным они подолгу обсуждали новые стихи, вели теоретические споры. Как никто другой знал Грузинов литературные пристрастия и предпочтения Есенина, его поэтическое мировоззрение. Два мемуарных очерка Грузинова, созданных им в 1926–1927 годах, напоминают альбомы любительских фотографий, отснятых на профессиональную камеру. Нарочитая фрагментарность как бы вырванных из дневника страниц рисует образ поэта резкими штрихами, остро и нервно; она чутко передает напряжение есенинской души в 1920-е годы, его отчаянный поиск своего пути, творческую неутомимость и готовность к риску. Несмотря на небольшой объем, воспоминания Грузинова содержат исключительно много информации – очевидца и участника.
Группа имажинистов, которую возглавляли Есенин и Мариенгоф, включала в себя поэтов разного поэтического масштаба и опыта, в то же время каждый из них претендовал на эстетическую самостоятельность и новаторство. Объединял их пафос жизнеутверждения и социального оптимизма. Все были молоды и честолюбивы, в революции видели свою будущность, искали в ней оправдание собственных творческих поисков, энергично осваивали культурное пространство новой России. Одним из самых энергичных участников группы был Матвей Ройзман (1896–1973), получивший образование в Коммерческом училище и потому отряженный сотоварищами на ведение организационно-хозяйственных вопросов. Ройзман знал жизнь имажинистов с «самой интимной» стороны – со стороны денег. Конечно, и он был поэтом – остро чувствовал красоту поэтического слова, терзался муками творчества, испытывал восторг вдохновения. Но навыками бухучета не брезговал. В итоге у него собрался уникальный архив, а сам он стал обладателем совершенно эксклюзивной информации. Когда, спустя сорок лет, Ройзман принялся за воспоминания, он постарался написать их с максимальной достоверностью, опираясь на документы и перепроверяя каждый факт. Ройзман учел опыт Мариенгофа и свой текст назвал более осторожно – «Все, что помню о Есенине». Его книга, может быть, не столь выразительна и образна, но по-своему красочна и эмоциональна, богата многочисленными деталями и характерными эпизодами, словами и репликами Есенина, восстановленными по дневниковым записям. Ройзман, как и Мариенгоф, влюблен в Есенина и поэтому дорожит каждой чертой его личности, стараясь донести ее до потомков без прикрас и искажения. Хотя взгляд снизу вверх порой все же дает о себе знать. Но и этот взгляд – объективная неизбежность.
«Большое видится на расстоянии…»
Прошло уже восемьдесят лет после смерти Есенина. Его место в пантеоне русской словесности прочно и незыблемо, как бронзовый памятник на Тверском бульваре. Написаны сотни исследований о его жизни и творчестве. Опубликованы многие документы. Музеи бережно хранят мемориальные вещи и фотографии. И все-таки образ поэта продолжает манить своей тайной.
Кадры случайной кинохроники запечатлели несколько мгновений «живого» Есенина. Мы вглядываемся в них, ловя ускользающую тень.
Сквозь хрип воскового валика звучит голос. Неожиданно густого и тревожащего тембра. Этот голос не дает покоя, спутывает все картины и образы, смущает воображение.
И чтобы как-то с этим примириться, мы снова берем в руки книги тех, кто был с поэтом рядом. На очной ставке с памятью, сравнивая и сопоставляя свидетельства очевидцев, ищем правду о Сергее Есенине.
С опасением и надеждой.
Павел Фокин
Анатолий Мариенгоф
Роман без вранья
1
В Пензе у меня был приятель: чудак-человек. Поразил он меня с первого взгляда бряцающими (как доспехи, как сталь) целлулоидовыми манжетами из-под серой гимназической куртки, пенсне в черной оправе на широком шнуре и длинными поэтическими волосами, свисающими как жирные черные сосульки на блистательный целлулоидовый воротничок.
Тогда я переводился в Пензенскую частную гимназию из Нижегородского дворянского института.
Нравы у нас в институте были строгие – о длинных поэтических волосах и мечтать не приходилось. Не сходишь, бывало, недельку-другую к парикмахеру, и уж ловит тебя в коридоре или на мраморной розовой лестнице инспектор. Смешной был инспектор – чех. Говорил он (произнося мягкое «л» как твердое, а твердое мягко) в таких случаях всегда одно и то же:
– Древние греки носилы длынные вольосы дла красоты, скифы – чтобы устрашать своих врагов, а ты дла чего, малчик, носишь длынные вольосы?
Трудно было в нашем институте растить в себе склонность к поэзии и быть баловнем муз.
Увидев Женю Литвинова – целлулоидовые его манжеты и поэтическую шевелюру, сразу я понял, что суждено в Пензенской частной гимназии пышно расцвесть моему стихотворному дару.
У Жени Литвинова тоже была страсть к литературе – замечательная страсть, на свой особый манер. Стихов он не писал, рассказов также, книг читал мало, зато выписывал из Москвы почти все журналы – толстые и тонкие, альманахи и сборнички, поэзию и прозу, питая особую склонность к «Скорпиону», «Мусагету» и прочим такого же сорта самым деликатным и модным тогда в столице издательствам. Все, что получалось из Москвы, расставлялось им по полкам в неразрезанном виде. Я захаживал к нему, брал книги, разрезал, прочитывал – и за это относился он ко мне с большой благодарностью и дружбой.
