Игорь Ильинский - Сам о себе
Родители мои не принадлежали к такой знати. Отец мой, скромный земский и фабричный врач, только что переехал в Москву и взялся за зубоврачевание как специальность, имеющую большой спрос, чтобы прокормить свою маленькую семью.
Мама все-таки привела меня, трехлетнего клопа, с моей старшей сестрой, десятилетней Олей, сюда, на один из лучших в Москве катков. Оля уже катается, и, наверное, для нее мать устроила этот праздник, прихватив за компанию и меня. Первый ор маме приходится вытерпеть от меня из-за того, что все вместе с Олей катаются на коньках, а я нет. Меня удается успокоить креслом на полозьях, на котором меня катают. Тогда на катках были такие кресла для начинающих, а также для катания дам кавалерами. Второй ор приходится вытерпеть маме из-за того, что я не хочу расстаться с креслом. В конце концов меня, замерзшего и орущего, уносят в теплушку.
В теплушке, которая находится в большом добротном бревенчатом павильоне, горят чугунные печки. На скамьях, покрытых красным сукном, отдыхают катающиеся. Тут же коленопреклоненные «матросы» (так назывались служащие катка яхт-клуба) надевают катающимся ботинки и коньки. Молодежь, состоящая главным образом из гимназистов, реалистов и студентов в фуражках с голубым околышком, флиртует у буфета с молоденькими барышнями и гимназистками. Меня поят чаем с лимоном и дают пятикопеечный, черный, вкуснейший и ароматный пряник. Сколько лет потом, уже гимназистом, я ходил сюда пешком, экономя два конца на трамвае, чтобы иметь возможность на сэкономленный гривенник выпить именно такой чай с лимоном и таким пряником.
Прости, дорогой читатель, что я начинаю мои воспоминания с катка! Но дело в том, что каток занял в моей жизни большущий отрезок времени. Мог ли я думать в то время, трехлетний клоп, в 1904 году, что больше шестидесяти лет я буду скользить по льду катка Петровки, 26.
До революции это был претендующий на фешенебельность каток императорского московского речного яхт-клуба. После революции – филиал катка «Динамо». На нем несколько лет назад я мог бы справить шестидесятилетний юбилей скольжения по льду и моей верности этому катку. Больше всего времени в своей жизни, как это ни покажется странным, я провел там.
В квартирах жил разных, работать пришлось с юных лет в разных театрах, но вся моя «физкультура» была сосредоточена на Петровке, 26. Зимой, как видите, с трех-четырехлетнего возраста – коньки, летом – теннисные корты. Вот почему я и начал с этого катка мои воспоминания о детстве.
Мне вообще кажется, что впечатления детства, в том случае, если ты их помнишь во всей своей яркости и прелести, непременно сыграли роль в становлении тебя как художника, твоего вкуса, твоего характера, твоего человеческого образа, твоего творчества. Да простят меня ученые люди, если я поделюсь с читателем своей убежденностью в том, что если не в утробе матери, то уж, во всяком случае, в первые два-три года жизни в маленьком человечке, прибегая к терминологии Станиславского, уже имеется в наличии «зерно» его будущего образа. Как будут складываться и куда будут развиваться все линии характера и склонности человека, определят и покажут его жизнь, его последующее бытие. Но наследственные качества, основы характера уже есть в младенце. Возможно, это спорно, а возможно, просто неверно с научной современной точки зрения, но я остаюсь при моем заблуждении.
Я буду стараться рассказать о детских впечатлениях и о моем детстве не только потому, что многим оно может показаться забавным, но главным образом потому, чтобы можно было увидеть это «зерно» в самом раннем возрасте и проследить его развитие в жизни актера, проследить, какие яркие бирюльки, флаги, игрушки, какие жизненные события и украшения производили на меня впечатление и как постепенно из этих бирюлек складывалась моя творческая жизнь во всей ее противоречивой сложности.
Вот первые смутные детские впечатления.
Каток, с его елками, музыкой, флагами и чугунными жаркими печками.
Конка, на площадке которой так приятно проехаться от Страстного монастыря по Тверскому бульвару. У Страстного перепрягают и кормят лошадей, и, пока это делается, хорошо забраться на площадку и повертеть тормозную ручку. Кондуктор разрешает это делать, пока конка стоит, а он любезничает с моей нянькой.
Пожарный у Тверской части разрешает той же няньке зайти со мной в таинственную полосатую будку, давно привлекающую мое внимание. Тверская часть находится против генерал-губернаторского дома, ныне Московского Совета. Здание это увенчано прекрасной каланчой, куда мне очень хочется забраться, но, увы, тут и протекция няньки не помогает.
Чудесный зеленый склон у Кремлевской стены, в Александровском саду, где особенно интересно ранней весной карабкаться со сверстниками и играть в крепость. Все здесь такое всамделишное и настоящее.
Неплох и сад Купеческого клуба (ныне двор Театра имени Станиславского и Немировича-Данченко). Проходя с той же нянькой мимо импозантного швейцара с галунами по коврам полутемных залов и завешенных, пустующих по утрам бильярдных, мы попадали с ней в этот небольшой, но уютный сад, с извилистыми аллеями, с вековыми, запорошенными снегом деревьями, а главное, ледяной горкой.
А извозчики с голубыми, розовыми, желтыми, синими, зелеными санками и такими же веселыми, яркими номерами!
Их можно было внимательно осмотреть, обойти и налюбоваться ими вдоволь на перекрестках, где они стояли рядом. Или потом наблюдать, как они весело едут по довольно глубокому, размешанному и похожему на халву снегу, лихо съезжая и занося задок к тротуару.
Яркие санки, лошадки, сбруя, вожжи, меховая полость санок, красивые кушаки на синих поддевках, шапки в виде каких-то маленьких цилиндриков – все это жадно привлекало детское внимание. Трудно было расстаться с этими санками, так же как и с санками на катке, в те редкие и радостные случаи, когда ехал с мамой куда-нибудь на извозчике. Всегда хотелось выбрать высокие щегольские яркие санки, но мама почему-то садилась на приземистые старые сани, да и сам извозчик был всегда какой-то залатанный и невзрачный.
Сесть на облучок или на козлы, держать в руках вожжи и править лошадкой было моей первой страстной мечтой, как первое желание моего трехлетнего Володюшки – сделаться шофером. Очень, очень скоро это осуществилось. Летом в деревне мне дали в руки вожжи и даже посадили на смирную дряхлую кобылу и я мог проехаться на ней верхом один, никем не поддерживаемый, держась за поводья. Сам! Сам! Сам!
Вот что было заложено во мне с детства, со всеми плюсами и минусами «самости» в будущем.
То же самое я вижу в тебе, дорогой Володюшка! В моих ушах сейчас так и звенит твой голос: «Я сам! Сам! Сам...»
