Константин Евграфов - Николай Крючков. Русский характер
А ведь всего два-три десятилетия назад Николай Афанасьевич вспоминал случай, который запал ему глубоко в душу.
Рыбачил он тогда на Азовщине. Притомился и зашел в рыбацкую избу. Попросил попить. На нем резиновые сапоги, «кепарь», как он называл свою кепку, нахлобученный на самые глаза, да и подзарос маленько. Хозяйка подала ему ковш. Когда он сел пить, поднял глаза – и увидел на стене собственный портрет.
– Это кто же? – спросил. – Родственник или знакомый?
А она ему:
– Артист это, Крючков. Уж больно хороших людей играет.
Эти слова рыбачки были для артиста высшей наградой: «хороших людей играет…» Вот вам и весь «секрет» обаяния!
Для самого Крючкова в определении героя существовало понятие «мой человек».
– Все, что я сыграл в кино, – говорил он, – было моим. Наверное, потому, что люди, пришедшие ко мне из жизни, вместе со мной и в дружбе со мной вернулись с экрана в жизнь.
И как-то признался, что на съемочной площадке он вообще не играл.
– Мне кажется, – вполне искренне сокрушался он, – что я статичен, то есть без изменений иду от ленты к ленте. Единожды взял курс рассказывать о тех людях, с которыми знаком, в которых влюблен, на которых сам хочу походить в жизни, – так и всю жизнь придерживаюсь этого курса.
Необычайно требователен к своему творчеству Николай Афанасьевич здесь, очень уж сурово отнесся сам к себе, говоря о «статичности». Иначе чем же объяснить то невероятное явление, что все эти «статичные» герои, так «похожие» друг на друга, в исполнении Крючкова становятся оригинальными личностями, нарицательными персонажами? И это при том, что Николай Афанасьевич, играя своих современников, почти не пользовался гримом. На этот счет у него были тоже свои принципиальные соображения.
– Что такое перевоплощение? – размышлял он. – Некоторые видят это «перевоплощение» в наклеенной бороде. Перевоплощения для актера не в том, чтобы его ни в коем случае не узнали на экране, а в том, чтобы непременно узнали, только в новом свете, в новом ракурсе. Я против внешнего, поверхностного перевоплощения, когда достаточно изменить лицо и костюм. Надо пропустить роль сквозь себя, думать о внутреннем перевоплощении, движимом новыми ритмами жизни, строем мысли, психологией героя, неповторимым своеобразием его характера. Самое главное в человеке – не его внешняя характерность, которая может много раз меняться, а психика человека, комплекс его моральных качеств, соответствие его поступков идее.
Крючков сыграл за свою длинную творческую жизнь в ста двадцати фильмах. Были среди них ленты прекрасные, удачные и явно проходные. Все так. Из песни слова не выкинешь. Но невозможно найти в них хотя бы один проходной образ, даже эпизодический, сыгранный Крючковым. Он никогда не позволял себе в творчестве опускаться ниже той планки, уровень которой с годами лишь завышал. И всегда помнил короткую притчу Александра Довженко о двух приятелях, смотрящих в лужу: один видит собственно лужу, а другой – отраженное небо в звездах.
– Так что, – говаривал по этому поводу Николай Афанасьевич, – все зависит от восприятия жизни человеком. Я хочу видеть звезды. И в жизни, и в искусстве.
Эту притчу Крючков как-то проверил на журналисте Николае Баркалове, когда тот приехал к нему на Икшу, что в Подмосковье. Баркалов, надо сказать, подал в это время заявление в космическую комиссию журналистов. Очень хотелось ему первому из пишущей братии побывать в космосе. Просто грезил небом. И застал он Николая Афанасьевича с удочкой на реке. Долго молча стоял сзади, чтобы не спугнуть рыбу. Но клева все не было и не было, и тогда он решился и спросил:
– Николай Афанасьевич, вы случайно не устали смотреть на этот поплавок?
– Ты думаешь, я только на него и смотрю? – усмехнулся Крючков.
– Куда же еще? – удивился журналист.
– Да туда же, куда и ты, – на небо.
– Простите, – смутился Баркалов, – но мне показалось, что вы все время смотрите вниз.
– Мало ли кому что кажется, – недовольно проворчал Николай Афанасьевич. – Но журналист, особенно космический, просто обязан зорким быть. А ну ка и ты глянь. Извини, брат, но хочу и я проверить твое зрение. Что видишь там, кроме поплавка?
– Крючок с насадкой.
– А ты, брат, зорче да глубже смотри. Неужели ничего не видишь?
Глянул журналист «зорче», и будто явилось ему второе, глубинное зрение.
– Вижу солнце!
– Что еще видишь?
– Вижу голубое небо…
– Дальше смотри. Дальше!
– Белые облака вижу!
– То-то и оно, а то поплавок! – успокоился Николай Афанасьевич. – Ты бы еще сказал, что около поплавка мусор заметил. Увидеть мусор с поплавком ни зрения, ни ума не надо… – И без всякого перехода: – Вот нынешний кинематограф слишком уж увлекается демонстрацией сцен жестокости, насилия и откровенной порнографии – тут, сколько ни смотри, никакой звезды не увидишь…
Как говаривала незабвенная Фаина Раневская: «Какая же я старая: я еще помню приличных людей». Но это так, к слову.
Большим жизнелюбом оставался Николай Афанасьевич до последних дней. На своем семидесятилетнем юбилее он, как всегда без всякой рисовки, сказал:
– Если говорить серьезно, то я сейчас молод как никогда. Посудите сами: убивать меня убивали, под расстрелом несчетное количество раз стоял, а вот он я – живой! Закрою глаза – и передо мною ленты тех картин, в которых снимался. Каких волевых и красивых людей мне довелось играть! Вот они теперь и ведут меня за собой, грудью прикрывают от всех невзгод – и от старости тоже. А слава?.. Что слава? Я ее заставлял работать так же, как и своих героев.
О ком это? О себе – создателе незабываемых экранных образов или о своих героях, в каждом из которых неповторимый отпечаток самого их творца? А это не имеет ровно никакого значения, потому что все герои Крючкова и сам их творец в равной мере были Личностями – не только уникальным продуктом своей величаво-трагической эпохи, но и ее созидателями.
Известно – со временем слова ветшают, теряют свое первоначальное значение, а то и вовсе обретают новый смысл. По иронии судьбы слово «личность» нынче чаше всего употребляют по отношению к политикам, среди которых как раз и наблюдается катастрофический дефицит этих самых личностей. В кинематографе личности, кажется, вообще исчезли. Их заменили так называемые «звезды».
Вообще, говорят, звезда небесная во все времена была прелестнейшим поэтическим образом для боговдохновенных натур. Но когда этот образ переносится на человека, тем более творческого, трудно избавиться от его ехидной двусмысленности, ибо все звезды (опять же – небесные) без исключения превращаются в конце концов либо в белых карликов, либо в черные дыры – в пустоту. Что и говорить – жизнь с такой унылой перспективой должна казаться человеку-звезде и безрадостной, и бессмысленной.
