Александр Бовин - 5 лет среди евреев и мидовцев
На следующий день начались посольские будни, продолжавшиеся пять с половиной лет.
Но прежде чем перейти к будням, расскажу историю своего превращения из журналиста в дипломата.
Из “Известий” в Тель-Авив. В качестве журналиста я, естественно, касался ближневосточной проблематики. По понятным причинам мои речения и писания находились в русле официальной политики. Но иногда удавалось все же давать более взвешенную, более объективную картину событий. Перестройка существенно облегчила такой подход. Хотя односторонность, предвзятость прежней позиции преодолевались и ЦК КПСС, и МИДом с большим трудом.
Было понятно: нужно восстанавливать отношения с Израилем. Кстати, это стало понятно задолго до перестройки. Начали торговаться. Нашу цену четко обозначил А. А. Громыко на конференции в Женеве в октябре 1973 года. СССР восстановит дипломатические отношения с Израилем, когда наметится заметный прогресс в урегулировании израильско-арабского конфликта. Предполагалось, что прогресс этот зависит от Израиля, от его уступок арабам. В последующие годы наше условие облекалось в различные словеса, но оставалось в силе. Так продолжалось и в горбачевскую эру. В августе 1991 года я писал в “Известиях”:
“Советскую дипломатию трудно упрекнуть в чрезмерной активности на Ближнем Востоке. Возникает такое впечатление, что наше “маневрирование” становится самоцелью, тактика превращается в стратегию. Вопрос о восстановлении дипломатических отношений с Израилем не то что созрел, а просто перезрел. Оговорка насчет “контекста развертывания переговорного процесса” (о, могучий русский язык!) юридически беспомощна, недальновидна политически и весьма уязвима в нравственном отношении. Негоже великой державе взимать плату за исправление собственной ошибки”.
К тому времени мой известинский стаж приближался к двадцатилетию. Началось какое-то странное томление духа. Вроде бы уже обо всем писал. Причем — неоднократно. Ну, еще один кризис на Ближнем Востоке. Ну, еще одни выборы в Америке. Ну, еще одни переговоры о разоружении. И т. д., и т. п. Возникла нахальная мысль переместиться на дипломатическое поприще.
Идея такая возникала и раньше. Просился послом в Люксембург. “Тесновато Вам там будет”, — криво усмехнувшись, заметил Громыко. Брежнев был откровеннее: “Тебе еще работать надо!” И вот снова потянуло в дипломатию. “Поеду, — мечтал я, — в какую-нибудь небольшую, отдаленную, мало проблемную страну, — в Новую Зеландию, например, — “буду сидеть там тихо и сочинять книги”. Начал толковать на эту тему с людьми из окружения Горбачева. На всякий случай говорил даже с А. В. Козыревым (он тогда еще на Старой площади сидел в республиканском МИДе). Все слушали и с разной степенью выразительности кивали головами.
Но Веллингтон был далеко, а Тель-Авив почти рядом. В октябре меня пригласили посетить Израиль. И уже находясь в Израиле, узнал, что прилетает министр иностранных дел СССР Б. Д. Панкин подписывать соглашение о восстановлении дипломатических отношений в полном объеме и обмене дипломатическими миссиями на уровне посольств.
Панкина я знал давно, еще по “застойным” временам. Уровень его порядочности был явно выше тогдашней нормы. Встречались по разным поводам. Бывал у него в Стокгольме, где Панкин возглавлял наше посольство. Потом он стал послом в Праге. Решительно, без колебаний (в отличие от многих послов) выступил 19 августа 1991 года против заговора гэкачепистов. Что и открыло ему дорогу к министерскому креслу. Успел взять у него интервью, пока он в этом кресле находился.
Итак, 18 октября. “Кинг Давид” — самая фешенебельная гостиница в Иерусалиме. Там обычно располагаются наиболее высокопоставленные гости. Стою в толпе журналистов. Ждем Панкина. Появляется в окружении, как и положено министру, сопровождающих лиц. И вдруг видит мою довольно заметную физиономию. Почти немая сцена. Нарушая протокольный порядок, подходит ко мне и шепчет на ухо: “Теперь я знаю, кто будет послом в Израиле”. Или что-то в этом роде. На том и расстались. Долго отбивался от коллег, которые пытали меня на тему: “Что же он тебе шептал?”
Слова Панкина я не воспринял серьезно. Ведь и министры шутят. Вернувшись в Москву, даже жене ничего не сказал. Продолжал заниматься известинскими делами. Но в один прекрасный день мне позвонили из МИДа и потребовали “объективку”. Бюрократическая машина начала делать первые обороты.
Судя по рассказам очевидцев, судьба моя решилась в самолете, на котором Горбачев летел в Мадрид на конференцию по Ближнему Востоку. С подачи, как я полагаю, своего помощника А. С. Черняева первый (и последний) президент СССР сообщил приближенным, что у него есть “нестандартное решение” — направить Бовина послом в Израиль. Приближенные поддержали эту идею. Правда, злые языки говорили, что В. Н. Игнатенко бросил реплику: “Пьет он много”. На что Горбачев ответил: “Но много и закусывает”. Добрые языки утверждали, что не было этого. Наверное, не было. Но ведь в нашей жизни важны не только факты, но и легенды…
Где-то после ноябрьских праздников позвонил Горбачев. Передо мной, сказал, лежат две бумаги: о присвоении тебе звания посла и о назначении тебя послом в Израиль. “Не возражаешь?” Я не возражал.
Вновь назначенному послу, ежели он “со стороны”, полагается пройти стажировку в соответствующем подразделении МИДа. То есть ходить по кабинетам, беседовать с профессионалами, читать документы. Немного походил и побеседовал. Получил дельные советы и напутствия. Однако пришлось вносить “поправку на ветер”. Ведь профессионалы все были арабистами и видели Израиль сквозь привычные советско-арабские очки. Поэтому в основном я “стажировался” в своем уютном, обжитом известинском кабинете, штудируя имеющееся в газете обширное досье по Израилю.
В конце ноября оказался в Штатах, на какой-то, не помню уж, конференции. Там в эти дни находился с визитом премьер-министр Израиля Ицхак Шамир. Через наше посольство в Вашингтоне его люди разыскали меня. Встретились в Нью-Йорке, в гостинице “Уолдорф-Астория”. Когда поднимались к Шамиру на 19-й, кажется, этаж, сломался лифт. И в Америке такое бывает. Помню еще, что в премьерских апартаментах было очень жарко. Видимо, поддерживалась привычная температура. Шамир выглядел усталым, утомленным. Но сразу чувствовался острый, живой ум. Разговор получился не формальным.
22 ноября в ведущей израильской “русскоязычной” газете “Вести” был опубликован мой разговор с главным редактором газеты Эдуардом Кузнецовым (тот самый, который по ленинградскому “самолетному делу” был приговорен к расстрелу).[1]
