Минуты будничных озарений - Пикколо Франческо
И потом мопед останавливается на дороге, и первое, что приходит мне в голову: сломался. Я и мысли не допускаю, что закончился бензин, по моим подсчетам, там немного еще оставалось, а завтра, черт возьми, я бы доехал до заправки. И думаю, что придется везти мопед руками или оставить его и идти с канистрой на заправку. Тяжело вздыхаю, иду, и уже на заправке вспоминаю, что у меня нет денег, поскольку я не успел воспользоваться банкоматом.
И ни разу я не говорил себе в этих обстоятельствах: клянусь, что перестану лениться в том, что касается банкомата и бензина. Урок не впрок.
Более того, я думаю, что пора бы изобрести возможность доставки наличных и бензина на дом. Ты звонишь и заказываешь снять для тебя деньги в банкомате или заполнить бак в мопеде. Звонят в дверь и вручают тебе наличку; звонят в домофон, ты спускаешься, хотя проще было бы бросить ключи из окна, чтобы потом их оставили в почтовом ящике. Привезли канистру с бензином и переливают его в бак.
Компот? Нетушки, ни за что на свете.
Людей, работающих в пекарне или на колбасной фабрике, одетых на улице как все, ты не различаешь.
Вместо того, чтобы пользоваться лифтом, предпочитаю спускаться по лестнице.
Куда бы я ни летел, вид под крылом самолета синего здания с желтой надписью «ИКЕА» действует на меня успокаивающе – никто не сможет меня обидеть.
Я поистине благодарен изобретателю маленького острия в крышке зубной пасты, позволяющего открыть тюбик первый раз.
Можно упрекнуть его лишь в том, что он не предупредил меня об этом, и я годами вскрывал тюбик как придется.
Когда изобретают что-то полезное, следует научиться сообщать об этом.
Когда по улице мчится, сигналя, карета скорой помощи, непонятно, почему водители идущих за ней машин считают, что и они тоже должны увеличить скорость.
Стук приближающихся женских каблуков в коридоре гостиницы. Кто бы это мог быть? Неужели их обладательница остановится у моей двери?
Увы!
Когда женщина говорит про кого-то, что он плохой ёбарь, тебя это радует, хотя ты тут ни при чем.
Когда едешь по городу и тебе кажется, что ты заблудился, тебя выручает прекрасный указатель: «ВСЕ НАПРАВЛЕНИЯ».
По утрам я просыпаюсь рано, надеясь, что у меня будет время выпить большую чашку кофе и почитать в планшете газеты. Но маленький сын слышит мои шаги и окликает меня, чтобы доложить: «Я проснулся». Это буквально выводит меня из себя чем дальше, тем больше.
Сын начинает задавать мне вопросы. В голове у меня еще каша, я рвусь почитать газеты и выпить кофе, так что мне сейчас не до него. Он требует внимания, а мое внимание сосредоточено сейчас на газетах и кофе.
Потом просыпается дочка-подросток, которая хочет, чтобы кофе был готов к моменту, когда она переступит порог кухни. Говорить с ней следует осторожно: скажешь не то – она озвереет. Я предпочитаю молчать. Она говорит: «Ты со мной не разговариваешь, ни о чем меня не спрашиваешь». Я знаю, что это ловушка, и все же спрашиваю ее о чем-то. И она звереет. Я не хочу нервировать ее, стараюсь не сплоховать (у меня не получается, я знаю, но попытка не пытка), и иногда, в одно утро из десяти, она, слава богу, не злится. Но с ее приходом в кухню беспокойство мое лишь усиливается.
Я готовлю завтрак для обоих: она предпочитает обезжиренное молоко, а он цельное, и они следят, чтобы я не путал. Потом я сажусь с ними за стол и стараюсь быть начеку, потому что всегда наступает момент, когда сын хочет сам открыть пакет кукурузных хлопьев, изобретенный человечеством, чтобы научиться рассчитывать силу: если ты прилагаешь ее слишком мало, пакет не открывается, если чересчур много, он рвется, и содержимое разлетается по всему дому.
Я всегда говорю: «Я сам открою», а сын всегда говорит: «Нет, я!»
А мне дают советы, что он должен научиться все делать сам. Но я говорю, что он тратит на обучение этому нехитрому делу слишком много времени. Все мы понимаем, что наступит день, когда он аккуратно откроет пакет так, что ни один из хлопьев не упадет на пол, и тогда он постигнет дзен. Я тоже к тому времени постигну дзен, но два просветленных на семью, по-моему, многовато.
Газеты я читаю невнимательно, кофе не доставляет мне удовольствия, завтрак тоже, на вопросы сына отвечаю кое-как, и мне не удается помешать ему рассыпать кукурузные хлопья по всему дому. Дочка фыркает, или кричит, или качает головой – дескать, какой ты нелепый. Не знаю, почему она так считает, но очевидно, что считает, чем-то я ей не угодил, и не в данной ситуации, а вообще.
Зато жизнь моя полностью меняется, когда работа вынуждает меня спать не дома.
Утром я открываю глаза и через несколько секунд понимаю, что не должен никому готовить кофе и что никто на меня не разозлится, что я, более того, могу спуститься к завтраку в ресторан гостиницы, где кто-то будет заниматься мной, спрашивая, что я закажу, а я готов заказать многое.
Я могу читать газету, наслаждаться кофе, спокойно завтракать и – хотя по привычке смотрю по сторонам, проверяя, все ли в порядке, – все обычно в порядке. В незнакомой гостинице незнакомого города в памяти на мгновение всплывает время, когда у меня не было детей, забытое время. Но почему-то как раз в эту минуту меня снова охватывает беспокойство.
Это неизбежно, поскольку благодаря газетам, кофе и круассанам с кремом мне представляется, что где-то кто-то далеко, у меня дома, должен вовремя сварить кофе для моей дочки, должен внимательно следить за моим сыном, пока он открывает пакет кукурузных хлопьев, должен наливать цельное и обезжиренное молоко, должен отвечать на вопросы, часто не имеющие возможного ответа. Этим займется моя жена, вынужденная в мое отсутствие просыпаться раньше. У нее, думаю, это получится даже лучше, чем у меня. В любом случае, я не могу спокойно пить кофе, читать газету и завтракать даже здесь, в гостинице. Я опять в легком смятении, так уж я устроен, ничего не поделать, но это лучшее смятение, которое было в моей жизни.
В воскресенье ты не можешь добраться ни до одного нужного тебе места: между тобой и этим местом неизменно происходит марафонский забег.
Мне нравятся все женщины, живущие в моем районе. Все без исключения: молодые, пожилые, высокие, низкорослые, красивые, некрасивые, милые или с дурным характером. Мне нравятся даже те, которые не нравятся.
Впрочем, чем дальше они живут, тем меньше мне нравятся.
И первый вопрос, который я задаю при встрече: «Где ты живешь?» Те, что живут далеко или очень далеко, мне не нравятся. И если они нравились мне до того, как сообщили свой адрес, сообщив его, перестают мне нравиться.
В любви главное для меня расстояние. Это критерий. Спорный. Но я его не выбирал, чутье подсказало. Единственное принятое мной правило обусловлено не каким-то событием, а интуицией: с малых лет мне не доводилось влюбляться в девочек, девушек или женщин, которые жили очень далеко. И меня всегда влекло к женщинам, жившим поблизости. Чтобы меня правильно поняли, объясняю: в юности я был помолвлен с девушкой, жившей этажом выше. Это время и поныне остается для меня самым счастливым в жизни. Она жила в моем доме, и мы расстались только после того, как она переехала, причем слишком далеко. «Мне очень жаль, – сказал я. – Я тебя любил». «И больше не любишь», – сказала она. Я не ответил, но это было так. Она хотела спросить: «Ты любил меня только потому, что я жила этажом выше?» – но не спросила. В этом клубке моих противоречивых чувств главным было то, что, если бы она по-прежнему жила там, я бы остался с ней на всю жизнь. Наверняка я бы женился на ней, и у нас были бы дети.
