Минуты будничных озарений - Пикколо Франческо
Поскольку в феврале-марте учителя используют для подготовки к экзаменам задания предыдущих лет, теперь каждый год в это время дети друзей говорят: «Я делал упражнение по рассказу Франческо». И их родители звонят мне с поздравлениями.
Теперь каждый год я знаю, что настает время очередного экзамена. Его сдавала и моя дочка несколько лет назад, и скоро будет сдавать мой сын. И им тоже друзья или школьные товарищи говорят ближе к февралю и марту: «Ты знаешь, что мой брат делал в школе задание, в котором был рассказ твоего отца?» И моим детям сначала было любопытно, а теперь они говорят скучными голосами: «Да, конечно, знаю».
Годы идут, появляются задания для очередных экзаменов, и они больше не несут минут славы, а напоминают мне о старении, потому что мне звонят все более молодые люди, которые говорят, что их дети оканчивают среднюю школу и будут сдавать экзамен. И я понимаю, что скоро умру.
Гул начинается ровно в ту секунду, когда ребенок появляется на свет. Гул слабый, непрерывный, настолько непрерывный, что кажется, никогда не кончится. Сначала ты ходишь вокруг и смотришь, что производит этот гул, напрягаешь слух, беспокоишься, но новое и не совсем понятное счастье, что ты стал отцом, отвлекает тебя. Ты смеешься, ешь, расплываешься в улыбке, разговариваешь, отвечаешь на поздравительные сообщения и, что хуже, рассылаешь веером фотографии своего сына, которому от роду три минуты сорок две секунды, и при этом все время спрашиваешь себя, откуда исходит этот гул и что он означает.
Это чувство неотвратимости, и оно воплощается в повседневную жизнь этим гулом, который не покинет тебя никогда.
Это стопроцентный конец твоей сосредоточенности на том, чем ты хотел бы заниматься. Это помеха твоим мыслям, твоим чувствам. Ограничение твоих способностей. Ничего подобного не было раньше, когда голова умела всецело погрузиться в мысль. И возврата к прошлому нет.
Вот что делает гул. Заставляет тебя читать, говорить, смотреть, думать, любить, страдать. Что- то застряло у тебя в голове. Это не ты, а другое человеческое существо, которым ты не можешь не заниматься. Даже когда ты им не занимаешься, им занимается голова. В любом месте, где бы ты ни находился, чем бы ни занимался, ты должен знать, где и что делает это другое человеческое существо, или хотя бы знать, что ему ничто не угрожает. Ты живешь в некоем месте и не можешь жить только там, но мысленно переносишься в то место, где находится в эту минуту этот другой.
Одни находят этот гул очень красивым, другие считают его гулом и только, третьи на некоторое время хотели бы избавиться от него, но очень быстро понимают, что не смогут, что должны всегда держать его в голове таким, как есть.
Это гул того, кто должен одеваться, спать, завтракать, узнавать, ходить, и им должен заниматься ты. Заниматься тем, кто появился и уже никуда не денется.
Не имеет значения, что происходят трагедии или мелкие события, в голове каждого из нас с этой минуты и впредь будет этот гул. Большой плюс – и наше спасение – в том, что, как и всё, происходящее непрерывно, в один прекрасный момент этот гул становится нашей жизнью, и мы сначала к нему привыкаем, а потом нам удается и вовсе его не замечать. И нам кажется, будто все, что мы делаем, думаем, наши планы и наши желания вновь обрели концентрацию. Но даже если сейчас у нас получается не слышать его, гул существует. Мы больше не думаем о нем, но он есть. Верно и то, что мы не помним уже, какой была жизнь и наша голова без этого гула.
Я поехал в аэропорт встречать дочку, которая была полтора месяца в Перу, волонтерствуя в городке, затерянном в Андах, в двадцати часах езды автобусом от Лимы. Все говорили мне: «Но какой хороший опыт». Я, в свою очередь, был не уверен, что это хороший опыт, по крайней мере до того момента, как она снова предстала передо мной. Только позже я подумал, что это был хороший опыт. Но в те полтора месяца я думал только о том, как я буду добираться до этого городка, если дочка позвонит мне и скажет: «Ты должен приехать, мне нужна твоя помощь». И полтора месяца я держал мобильник на тумбочке с максимальной громкостью звука и понял, что люди по ночам вовсю шлют сообщения и мейлы и вспоминают, что должны написать тебе почти всегда около трех часов ночи. В общем, дочка мне не позвонила и в один прекрасный день вернулась. Когда она вышла в зал прибытия, мы, растроганные, долго обнимались. Она стояла передо мной, и я сказал ей: «Какой хороший опыт ты получила!»
Потом весь день она рассказывала мне о том, что случилось за эти полтора месяца, обо всем, что она делала, и обо всех людях, с которыми она познакомилась.
Среди прочего я узнал, что и для Перу существует проблема иммиграции, и даже для городка, затерянного в Андах. Венесульцы бегут со своих земель из-за того, что страна стремительно скатывается в нищету, многие из них переходят границу с Перу. И некоторые из них оказались в этом городке. Моя дочка подружилась с двумя молодыми жизнелюбивыми венесуэльцами, интересующимися политикой и искусством. Они берутся за любую работу, чтобы прокормиться, живут нелегально. «В Италии, – неожиданно сказала дочка, меняя тему разговора и глядя мне прямо в глаза, – они могли бы получить въездную визу, как любой венесуэлец. Так что, папа, – продолжила она как само собой разумеющееся, и в глазах у нее сверкнуло опасение за судьбы мира, – если бы мы приютили этих двух ребят у себя на какое-то время и ты нашел бы им работу, было бы здорово. Правда?»
Я понял, что она просит меня о том, о чем давно уже думала, и успела, очевидно, обсудить это с двумя венесуэльскими нелегалами. И ответил: «Посмотрим».
«Посмотрим» – значит, поговорим потом, может быть, после того, как твой гуманитарный пыл немного остынет после римской еды и комфорта. Но она настаивала: «Ты это сделаешь, правда? Ты поможешь им, правда?»
И я понял, что она настроена серьезно (я сразу понял это, но предпочел сказать: «Посмотрим»). И добавил: «Хорошо, мы могли бы приютить их, и в обмен на еду и кров они могли бы стать нашей прислугой, выполнять разные поручения и вскоре выучить фразу, которую я мечтаю услышать с детства, которую произносит кто-то, когда я просыпаюсь и пью кофе: «Что господин изволит сегодня на обед?» (На самом деле, подумал я, я даже не встану пить кофе, мне подаст его в постель один из двух венесуэльцев.) Дочка посмотрела на меня и рассмеялась: «Ты всегда шутишь, даже когда мы говорим серьезно». Я и не думал шутить, но у меня хватило ума, что в тот момент лучше сказать, что я шучу. «Было бы хорошо, – продолжала она, – приютить их на некоторое время (она не уточнила на какое), показать им Рим, найти для них хорошую работу, тебе с твоими связями это сделать нетрудно, и когда они устроятся, мы поможем им снять небольшую квартиру или комнату. Что скажешь, папа? Ты согласен? Поможем им? Сделаем доброе дело, да?»
Она смотрела мне прямо в глаза, заглядывала в глубину души своего отца, ожидая его согласия и уверенная в нем. Я отвечал ей взглядом, думая о двух венесуэльцах, которые собирались жить в нашем доме неизвестно как долго. И пока они будут осматривать город, мне предстояло найти им неплохую работу и потом, но не сразу, удобное место, куда бы они могли переехать. И поскольку она старалась заглянуть мне в душу, я пытался оградить душу щитом, чтобы она ничего там не увидела. Я неуверенно отвечал: «Было бы хорошо, да», но в моей голове вертелись всего два слова – простые, понятные, эффективные. Я не мог произнести их под убежденным взглядом дочери и в то же время не мог думать ни о чем другом.
Я думал: «Черта с два».
Мне сказали, что газеты умерли, кино умерло, литература умерла, левое движение умерло, школа умерла, телевидение умерло, Италия умерла, искусство умерло, даже мода умерла.
Достаточно одного дня для долгой жизни. Достаточно понять, почувствовать это однажды, с того момента, как открываются глаза, и до того, как они закрываются вечером. Каждый жест, аромат, вкус, воздух, погода, ткань, дорога, человек рядом, панорама, ветер, дверь, улыбка. Да вообще все. Жизнь не кончается, если удается осмыслить каждый отдельный момент одного только дня.
