Минуты будничных озарений - Пикколо Франческо

У Никколо Морикони, псевдоним Ультимо, есть песня «Твои черты», она начинается с рассказа о воспоминании: по утрам, когда он спал, она подходила и громко кричала: «Бух!» Кажется, она это делала каждое утро, и, понятное дело, он просыпался от испуга. Но теперь, когда она ушла, он без этого «Бух!» скучает. Он рассказывает об этом, как будто хочет вернуть это травматичное пробуждение.

Я говорю об этой песне потому, что одно время и мой сын кричал: «Бух!» Я каждое утро просыпаюсь очень рано и сажусь работать. Я сидел, сосредоточившись, за компьютером в полной тишине раннего утра, а он просыпался, на цыпочках заходил в кухню и, подпрыгнув, кричал во все горло: «Бух!»

Мне это действовало на нервы – нет, более того, бесило меня, я психовал и долго злился. Я просил его больше не делать этого, но просьбы не помогали. Это продолжалось до тех пор, пока в один прекрасный день я не поднял такой крик с угрозами, что он испугался и перестал кричать во все горло: «Бух!» Прежний ребенок был не похож на себя теперешнего, да и прежний отец, если гневался, внушал страх. Но я предпочел бы, чтобы он говорил мне: «Бух!» – потому что он считал меня своим отцом, таким, каким бывают отцы – сильным, взрослым, заводящимся с пол-оборота, грозным. И он испытывал меня, бросал мне вызов – возможно, чтобы разжечь мою силу.

Не знаю, что случилось потом и когда это произошло. Я увидел, что сын считает меня пожилым, слабым, бестолковым, растерянным, непригодным. Если он так чувствует, значит, так и есть. Если поступает так в своем неведении, неосознанно, значит, так надо. Значит, то, как я себя чувствовал, не соответствовало действительности. Я-то считал себя счастливым, более того, не сомневался в этом. И теперь я понял, что это не так, что я чувствую, что тону, погибаю, падаю в пропасть. И рука, которая меня удерживает, – его рука. Если он мне помогает, я не пропаду. Если он продолжает с беспокойством смотреть на меня, если не теряет меня из вида, я на плаву. Не исключено, что дела пойдут на лад. И он сможет в один прекрасный день снова заняться чем-то другим.

Есть непостижимый момент в последние секунды года. Не именно те, когда отсчитываются последние секунды до полуночи, а немного раньше – скажем, в последние две минуты. Даже если телевизор включен на первой программе, вот-вот пробьют куранты, есть мгновение, когда смотришь вокруг и видишь, что все исчезли.

Мгновение замешательства, когда отвлекаешься от бутылок, ждущих, чтобы их открыли, кто-то идет в туалет, кто-то начинает рассказывать длиннющую историю незнакомцу, кто-то говорит рассеянно: «Неужто уже полночь?» Всегда есть такой момент на праздниках, на ужинах, после того как все идеально организовано для того, чтобы поднять бокалы и выстрелить шампанским ровно в полночь.

Очевидно, человеческие существа знают по собственному тысячелетнему опыту, что этот символический переход – условность, и инстинктивно отторгают его или, по меньшей мере, пытаются сделать это; либо, напротив, верят в него настолько, что хотят отказаться от него, игнорировать его, забыть о нем.

Как будто внезапно волна рационализма захлестывает одновременно всех людей, сидящих в квартирах или ресторанах, чтобы разрушить порядок, с которого мы начали; шантаж, привитый нам с рождения: это Новый год, и мы непременно должны есть, пить и веселиться.

Момент, когда все отвлекаются, – это проблеск зрелости, потому что стать взрослым значит, помимо всего прочего, понять, что необязательно развлекаться на Новый год, и, если вечеринка была не ахти какой, это не поражение. Нужно стать человеком благоразумным, чтобы постичь дзен: не обязательно ложиться спать пьяным в шесть часов утра.

Но секунды летят, и, к счастью, находится кто-то, кто осознает, что праздник может не удастся, и принимается кричать во все горло: «Вы где? Идите все сюда!» И каким-то чудом за восемь секунд до полуночи все на своих местах с бокалами в руке, пробки того и гляди вылетят, и вот уже идет отсчет последних мгновений. Под дружный крик: «Шесть!» – пробка летит в потолок, и растерянный персонаж с бутылкой в руках говорит: «Извините, она открылась, не знаю как».

Есть и такие, кто остается дома, они ложатся спать в половине одиннадцатого, говоря: «Мы выпили немного вина, которое оставалось», и козыряют безразличием к Новому году, как будто хотят поставить под сомнение вопрос об измерении времени человеческими методами. Но это тоже уж слишком.

Какая разница, если это бессмысленно? Если фаршированные свиные ножки и чечевицу на столе никто не ест, и когда они остывают, то превращаются в какое-то месиво. Какая разница, если это всего лишь условность?

Это Новый год, и обычно все говорят, что еле его дождались, как хорошо, что закончился старый, что он был плохим (даже если не был) и что мы ждем многого от нового года, от себя и от других, что мы изменимся к лучшему и будем больше внимания уделять родителям, детям, родственникам, друзьям, бедным, голодным, бродягам. Мы займемся всем, обещаем мы себе, чокаясь дешевым приторным шампанским. В Новый год мы умеем быть добрыми, умеем давать обещания, ждем удивительного года, не такого, как предыдущий, словно все вместе хором поем песню Тенко: «Увидишь, все изменится / может быть, не завтра, / но в один прекрасный день изменится». Но уже третьего января между «спасти человечество от голода» и «купить новый айфон» выберем второе, убеждая себя, что экономике нужно развиваться, что она движется благодаря нам.

После полуночи, поцеловав в щечку всех, даже тех людей, которых видим впервые, мы отправим сообщения со смайликами, позвоним родственникам и друзьям и далеким возлюбленным, умиленные, как будто с завтрашнего дня мир и в самом деле обновится. И, проснувшись первого января нового года, приготовимся к новой жизни и начнем ее с замены лампочки в чулане, перегоревшей шесть лет назад (интересно, с чего мы начинали новую жизнь в течение этих пяти лет).

В общем, каждый год мы расходуем немалую часть энергии в ожидании полуночи, наряжаемся, надеваем нижнее белье красного цвета, потому что есть такая примета, на всякий случай, хотя неизвестно, работает ли она. Мы суетимся, покупаем продукты и напитки, встречаемся с друзьями, дети теряются на улицах незнакомого города, ты находишь их только на третий день, когда они ответят тебе, наконец, по телефону, потому что сорок восемь часов они спьяну провели в непрерывной рвоте (они еще должны научиться пить в меру; должны понять, что, когда мы умрем, никто нас не упрекнет, что мы не слишком весело встретили Новый год). Но мы позволяем себе все, ведь нам кажется, что все это, не имея никакого смысла, имеет смысл, ибо его придаем мы, а это немало.

И всегда потом появляется зануда, который примерно в двадцать три тридцать говорит с искренним (помимо всего прочего) чувством: «Для меня настоящее начало года – сентябрь, потому что в сентябре все начинается».

И окончательно сводит на нет все наши усилия.

Случилось вот что: однажды я почувствовал себя стариком. Я еще не старый, по крайней мере я так думаю, и все-таки почувствовал себя таковым. Мне словно кто-то сообщил, прямо в подсознание, что в тот день, в ту минуту я преодолел границу, за которой прошлое становится важнее будущего, становится более значимым, более емким. Я попытался отогнать от себя эту мысль, но у подсознательного есть два важных свойства: оно упрямо и недоступно. Стало быть, побеждает почти всегда оно. Как результат – меня переполнили воспоминания, а память, как правило, невыносима. Особенно в отношении невест.

Основная проблема заключается в последних пяти невестах в моей жизни. В прошлом у меня были и другие, но последние пять на них не похожи. Это цифровые невесты. Мы сделали много фотографий вдвоем, в отпуске и дома, а также несколько очень смелых фотографий в разобранных постелях. Цифровые невесты отличаются от нецифровых тем, что фотографировать очень просто и снимков можно сделать сколько душе угодно, но хуже всего то, что они остаются в твоих компьютерах, мобильных телефонах, в планшетах. Нажимая кнопку «вкл.» любого из них, я знаю, что найду там фотографии моих (экс-)невест.