Питер Акройд - Чосер
В нижнем этаже, над погребами, помещалась отцовская контора с окнами на улицу, а за нею, видимо, зал, где проходили семейные торжества. Наверху располагались кухня, кладовая, уборная и, возможно, чердачные помещения.
Само местоположение дома указывало на солидность и процветание семейства. Рядом обитали другие богатые виноторговцы; некоторые из здешних домов имели даже внутренние дворы, но особой пышности не наблюдалось: в основном здесь работали и торговали. Ряд улиц и переулков вели от Темз-стрит к реке, главным образом к верфи Трех Журавлей, где разгружались вина, прибывавшие из Гаскони. Чуть к западу находился Квинхайт, куда разнообразными судами доставлялись соль и рыба, зерно и пиломатериалы. Чосеру были досконально знакомы эти шумные городские артерии – Симпсон-Лейн, Спиттл-Лейн, Брикелс-Лейн, Брод-Лейн – самая удобная для проезда повозок и телег – и улица Трех Журавлей, в детские годы Чосера называвшаяся улицей Цветной Таверны. В нескольких ярдах оттуда был Стил-Ярд – охраняемая зона, где жили и работали немецкие купцы; возле набережной селились колонией и генуэзские купцы, – существует предположение, что знанием итальянского Чосер обязан общению с ними в ранние его годы. Несомненно, местом его взросления стал город космополитический.
Таким образом, можно легко представить себе Чосера на одной из главнейших из лондонских артерий – Чипсайде, улице, с которой он был связан всю свою жизнь. Он был поэтом скорее рассвета, чем заката, и человеком более средневековым, нежели современным, и пробуждался на рассвете вместе со всем средневековым Чипсайдом. За час до восхода солнца, с ударами колокола на церкви Святого Фомы Эконского на углу Скобяной улицы, открывались главные городские ворота, впуская в еще погруженный во тьму город лоточников и разносчиков, торговцев фруктами с корзинками крыжовника и яблок, поденщиков и подмастерьев, а также слуг, живших за городскими стенами в тесных и вонючих предместьях Лондона и пригороде. Колокольным звоном всех церквей отмечался конец ночного дозора, но к тому времени лондонский рабочий люд по большей части был уже на ногах и успевал помыться и приготовиться к новому дню. Ходил стишок:
В пять вставать, обедать в девять,
В пять за ужин, в девять – спать,
До ста лет беды не знать.
Чипсайд был улицей широкой, но шумной и вечно запруженной народом. По сторонам ее шли ряды однотипных деревянных домов в три этажа, с фронтонами, обращенными на улицу, и верхними этажами, нависающими над дорогой; дома эти были ярких цветов и украшены затейливой резьбой. Строились они на каменном фундаменте, а выше были бревенчатыми. Встречались дома и поменьше – в два этажа, были и совсем крохотные – в одну комнату, разделенную перегородками, – дома бедняков.
Эти, как их называли, “развалюхи” можно было углядеть где-нибудь в переулках, отходивших от главной артерии. И все же Чипсайд славилась своими лавками и торговлей. На одном ее конце, вблизи Старого Приказа и Святой Марии Вулчерчской, находился Скотный рынок, где торговали мясом и живностью. На другом конце Чипсайда, возле улицы Четок и собора Святого Павла, тоже располагался большой крытый рынок, куда торговцы свозили свои короба. Но в основном преобладали мелкие лавки, лавочки и склады товара, встречавшиеся через каждые десять футов. Любая область торговли имела на улице определенное место, так, например, ювелиры располагались между Пятничной и Хлебной; из сумрака их лавок на Чосера глядели выставленные на продажу ложки и чаши, позолоченные серебряные распятия, янтарные или коралловые четки. Пятничная улица была названа по Рыбному рынку, торговавшему на ней по пятницам, а на Хлебной были заведения булочников и съестные лавки, где за пенни можно было купить десяток яиц или зажаренного жаворонка, а за пять пенсов – целую курицу в тесте. Непосредственно за ювелирами между Пятничной и Боу-стрит находились лавки торговцев тканями с их шелками и прочими материями, напротив обосновались галантерейщики – там торговали шляпами, кружевами, футлярами для перьев. Иные лавки специализировались на игрушках, лекарствах, пряностях и всевозможных мелочах. На отходившей от Чипсайда улице Четос торговали книгами и марками, псалтырями, календарями, требниками, молитвенниками и лечебниками. Знак, указывающий на предмет торговли, вывешивался на столбе, помимо этого деревянные стены заведения украшались соответствующими изображениями. Крышами лавок часто служили нависавшие над ними верхний этаж или надстройка, где в одной или двух комнатах жили лавочники с семьями. Если в доме был погребок или подпол, его использовали для хранения товара или же припасов, в числе которых на первом месте находился эль.
Среди одноэтажных хибарок и двухэтажных строений с беленными известкой стенами и соломенной кровлей мелькали пустыри и садики. По улочкам и переулкам, между лавками и жилыми домами, заборами и складами бродили куры и утки, овцы и свиньи. Мостовые были сильно разбиты, всюду высились кучи мусора и навоза, ждущие уборщика или золотаря. В воздухе стоял запах горелых дров и битума, свалки и гниющей требухи.
С восходом солнца открывались главные городские ворота, и от Майл-энда начинали тянуться вереницы подвод с хлебом: пекари везли на лондонские улицы свой драгоценный груз, среди которого лучшим почитали хлеб с изюмом и цукатами и худшим – так называемый “таможенный”. Лошади и экипажи также начинали прокладывать себе путь, протискиваясь по узким улицам между носильщиками, торговцами и водоносами. Город беспрерывно разрастался, и всюду кипела стройка. К концу XIV века Лондон насчитывал, по различным оценкам, от сорока до пятидесяти тысяч жителей, но, какова бы ни была плотность населения в пределах квадратной мили, внутри городских стен стоял непрекращавшийся шум и гвалт и кипела жизнь. Лондонцев можно было уподобить пчелиному рою, вечно занятому своим делом, но если тронуть – весьма опасному. Однако звучавшие на лондонских улицах утренние приветствия были доброжелательными: “Благослови тебя Господь…”, “Спаси тебя Боже”, “Бог в помощь”, “Доброго дня, хорошей погоды”. С этими словами смешивались постепенно росший личный шум и первые крики разносчиков: “Дюжина селедок за пенни!”, “Пирожки горячие!”, “Жирные свиньи и гуси!”, “Говяжьи ребрышки!”, “Пироги на любой вкус!”. На углу какой-нибудь слепец с белым посохом в руке распевал популярную песню “На Джей потратил я напрасно труд и время”, упоминаемую Чосером, или “Любовь моя уехала в далекие края”. Чосер хорошо усвоил язык улицы, густую колоритную смесь простонародной латыни с англо-нормандской фразеологией и местным английским говором. Это проявляется у него как в настойчивом обращении к столь свойственной лондонской речи гиперболичности, так и во вкравшихся в его стихи отдельных словечках и выражениях: “Постой-ка, парень, охолони чуток”, “Рот на замок”, “Чего городишь-то”, “Поберегись-ка, дурень” и так далее. По ночам, в минуты относительной тишины, был явственно слышен шум реки.
Для Лондона XIV века и его культуры символичным представляется приблизительное совпадение количества церквей и трактиров (первых насчитывалось девяносто девять, вторых же – девяносто пять; богаделен и часовен при этом никто не считал, как и повсеместно распространенных пивных). В последующие века набожность лондонцев была признана всей Европой, и нет оснований полагать, что в XVI веке религиозное рвение их было менее пылким. Центром и самым торжественным событием религиозной жизни Лондона являлась месса. В благословенный миг евхаристии, когда хлеб становился Телом Христовым, начинали звонить колокола. Самый ход времени в городе соизмерялся с таинством религиозного обряда и определялся им. В культуре также властвовали обряд и ритуал. Светская иерархия и светские празднества и церемонии строились в подражание церковным. Неудивительно поэтому, что поэзия Чосера полнится религиозной символикой и религиозными образами. “Кентерберийские рассказы” обрамлены в сюжет паломничества, и почти в каждом из них, прямо или косвенно, речь заходит и о “благости Святой Церкви”. В этом собрании позднесредневековых повествований содержатся и рассказы о святых, и тексты весьма благочестивого содержания. Праздники и религиозные процессии на лондонских улицах, как и кричаще яркая одежда горожан, тоже свидетельствуют о тяготении тогдашней лондонской культуры к зрелищности. Культура эта несет следы взаимопроникновения идеализма и реализма, и потому даже самые натуралистические детали у Чосера могут полниться благочестием. В мистериях, которые так часто наблюдал Чосер, библейские легенды перемежались фарсом, в них вклинивались скабрезности; в “Рассказе Мельника” из “Кентерберийских рассказов” доморощенная версия легенды о Ное и ковчеге становится поводом для многочисленных упоминаний всяческих “пуканий”, “писаний” и “голых задниц”. От цивилизации, так грозно теснимой постоянной угрозой смерти и болезни, трудно ожидать неукоснительного соблюдения правил приличия и “хорошего тона”. Описание Лондона XII века у Уильяма Фицстивена дает нам представление об обстановке, в которой начинались рост и развитие города.
