Петр Игнатов - Записки партизана
На этот раз они находили только трупы егоринцев, погибших от болезни или голода, да маленькие холмики земли с перечнем фамилий, торопливо написанных химическим карандашом на скромных столбиках, стоявших в изголовьях.
Ни Егорина, ни трех своих партизан, пропавших при спуске десанта, Славин так и не обнаружил.
Глава II
Первая радиограмма, полученная в Краснодаре от Бережного через передатчик Пантелея Сидоровича, была лаконична:
«Мой взвод в плавнях у Варениковской. Я — в станице. Ожидается приезд из Крыма крупного нацистского чиновника Штейна. Выезжаю встречать его к хутору Чакан».
После этого Бережной надолго замолчал.
В Краснодар стали поступать сведения о некоем Штейне, представителе гаулейтера Крыма, прибывшем в Варениковскую. Эти сведения мы получили не от Бережного и не от Славина. Они исходили от нашей разведки и от наших людей, следивших за немецкими комендатурами. Судя по этим сведениям, поведение Штейна было во многом непонятным, я бы даже сказал — загадочным. Мы в Краснодаре строили различные предположения по поводу этого фашиста. Со временем все странности в его поведении нашли свое объяснение. Но об этом потом…
* * *Бережной без особых приключений довел свой взвод до окрестностей Варениковской, черноземной хлебной станицы с большими тенистыми садами и глубокими озерами, богатыми рыбой. Здесь провел он свое детство, сюда наезжал он повидать мать, побродить с ружьем, порыбачить. Он помнил здесь каждый лесок, каждую излучину берегов и без особого труда укрыл свой взвод в густых камышах. А сам, захватив с собой Николая, старшину взвода, отправился в станицу.
Николай был старым другом детства Бережного. Вместе они ходили в школу, вместе гоняли голубей, ловили рыбу. И хаты их стояли рядом, и матери их жили, как добрые соседи.
Бережной невольно волновался, пробираясь в станицу. Он думал о том, что сейчас увидит мать, обнимет, поцелует ее.
Друзья медленно ползли, минуя заставы, по огородам, перелезали через плетни, долго лежали в канаве, пережидая, когда пройдет немецкий патруль. Наконец выбрались к своему переулку.
Там, где стояла хата Бережного, чернело пепелище. Даже дворовые постройки были сожжены. Сад вырублен. Только печная труба стояла нерушимо, одиноко чернея, да на краю огорода уцелел старый вековой дуб, который так любила мать Бережного.
У него сжалось сердце: что с матерью? Жива ли? Хата Николая была цела.
— Я подожду здесь, — прошептал Бережной, — а ты сходи домой, разузнай все и вызови сюда Дарью Семеновну.
Николай вернулся через полчаса. За ним шла его мать, старая казачка, кутаясь в темный платок. Она подошла к Бережному и молча обняла его. И здесь, на родном пепелище, Бережной узнал страшную весть…
Мать Бережного немцы взяли месяцев пять назад. Взяли по доносу атамана Мирошниченко. Он сам пришел с солдатами и довольно посмеивался, когда старуху, простоволосую, в легонькой домашней кацавейке, повели по морозу в полицию. Это было еще до разгрома варениковских партизан у каменоломен.
Мать Бережного обвинили в тон, что она держит связь с партизанами. Это было правдой; несколько раз она прятала в погребе разведчиков и хранила у себя какие-то пакеты, завернутые в бумагу. У нее потребовали, чтобы она назвала фамилии партизан и указала, где они скрываются. Обещали каменный дом под железной крышей, муку, корову, деньги. Старуха молчала. Ее пытали: били шомполами, втыкали под ногти иголки, ломали пальцы. Мирошниченко присутствовал на пытках и, говорят, сам бил старуху плеткой. Она молчала. На третий день немцы бросили ее изуродованный труп в Кубань. Река вынесла ее тело на отмель. Ночью станичники подобрали труп и похоронили в саду, у старого дуба.
— Когда твою мать уводили в полицию, — рассказывала Дарья Семеновна, — я была у нее в хате. Она, видно, чуяла, что не вернуться ей домой. И она шепнула мне на прощанье: «Если придет мой сын, будь ему матерью». Так-то, сынок…
Бережной внешне был спокоен. Он молча смотрел в сторону, покусывая губы, а Дарья Семеновна сидела рядом с ним и тихонько гладила его волосы — так, как гладила их когда-то мать в детстве…
В переулке за окном послышались шаги: шел немецкий патруль.
— Слышишь? — шепнула Дарья Семеновна.
Бережной кивнул головой.
— Вы схороните нас с Николаем у себя, — негромко проговорил он, — надо обжиться, осмотреться. А там видно будет…
Несколько суток прожили друзья у Дарьи Семеновны. Днем она запирала их в погреб, а по ночам, настороженно прислушиваясь к шорохам на улице, они сидели в темной горнице и старуха, вернувшись с работы, — она была уборщицей в комендатуре — рассказывала им обо всем, что делается в станице: о новых порядках, о гибели варениковских партизан, о предателях, продавших за корову и мешок муки совесть и честь, о полицаях, о Мирошниченко…
Когда-то этот Мирошниченко был первым богатеем в станице: имел две паровые мельницы и крупорушку, его паровые молотилки обмолачивали хлеб у доброй половины станичников. Его амбары ломились от зерна; он скупал хлеб в округе, переправлял его в Темрюк, а оттуда хлеб шел за границу.
После революции Мирошниченко арестовали и сослали в Соловки. Он бежал. Поговаривали одно время, что он снова вернулся на Кубань, что будто видели, как он торговал семечками на базаре в Кавказской. Но правда это или нет, никто толком не знал.
В первые же дни прихода немцев он как снег на голову свалился станичникам. Его назначили районным атаманом. И Мирошниченко начал лютовать. Это он приложил руку к расправе над партизанами, выданными предателями, он запорол насмерть молодых казачек, носивших продукты партизанам в каменоломни. Немцы его ценили, и амбары Мирошниченко снова начали ломиться от зерна.
— Вот кого первым надо отправить на тот свет! — не раз говорил Николай, коротая с приятелем долгие часы в погребе.
Бережной отмалчивался. И только однажды спокойно сказал как о давно решенном деле:
— Неужели тебе непонятно, что мне с Мирошниченко тесно жить на земле?
И по тому, как сказал это Бережной, как холодны и суровы были его глаза, Николай понял: Мирошниченко не жилец на этом свете.
Однажды вечером Дарья Семеновна не вернулась домой. Не пришла она и ночью. Друзья, запертые в погребе, встревожились. Они начали было делать подкоп, чтобы выбраться из погреба, и на всякий случай приготовили гранаты. Старуха явилась на рассвете, еле волоча от усталости ноги.
— Ироды проклятые… Уборку затеяли: чистят, белят, красят, будто к светлому празднику готовятся…
