Владимир Голяховский - Путь хирурга. Полвека в СССР
— Вас не обвиняют в том, что вы плохой работник. Мы знаем ваши заслуги. Но вы виноваты, что не смогли создать нормальную атмосферу в коллективе. Вам мешает ваша беспартийность.
Как хотелось мне бросить им в лицо: а вам мешает ваша партийность! Я просто еле сдержался. Да и что было проку? Просто истерическая демонстрация — бунт одиночки. И я, и они знали — раз я не в их партии, значит, она мне не по душе, значит, я не с ними.
После слова «беспартийность» последовала выразительная пауза, и снова:
— Мы все в партийном комитете и в ректорате много раз обсуждали сложившуюся у вас в коллективе обстановку. Мы не поддерживаем некоторые методы, которыми пользуются ваши противники. И мы еще накажем тех из них, кто сплетничал и клеветал. Но настрой коллектива коммунистов определенно против вас. Партийный комитет считает, и я как ректор поддерживаю это, что легче уступить одного не члена партии, вас, чем устраивать чистку партийной группы кафедры. Удар по группе коммунистов был бы слишком большим скандалом для всего института. У нас и так много общественных неприятностей. Мы не можем ставить под удар доброе имя нашего института из-за вас. Так что вам надо подумать о будущем.
Меня приносили в жертву «доброму имени», а на самом деле группе коммунистов, чтобы не раздувать скандал, хотели избавиться от меня. А все-таки решение шекспировского вопроса «Быть или не быть?» оставалось за мной. Я уже давно предвидел это, но когда услышал и понял — быть или не быть, — я с трудом сдержал нервную дрожь подбородка.
Наверное, они ожидали, что я стану просить, чтоб мне «быть». Передо мной мгновенно возник образ профессора Геселевича, как на партсобрании он выступил с самокритикой, обещал учесть замечания коллектива, клялся, что интересы партии для него выше всего. С тех пор прошло чуть не тридцать лет, а фактически ничего не изменилось. Но я не стану унижаться. Я сказал тихо, но как можно тверже:
— Я подумаю о вашем предложении.
— Когда? Вы должны решить до нового учебного года.
Я вел машину по Ленинградскому проспекту, держась в правом ряду, боясь сердечного приступа. Но ничего, доехал. Ирина и сын дома. Она выжидательно смотрела на меня, но сын не проявил особого внимания. Я лег на кровать, Ирина села у меня в ногах, и я стал ей рассказывать. В этот момент вошел сын и, как всегда, прервал на полуслове:
— Эй, послушай, ты обещал мне помочь освободиться от поездки на уборку картошки, поговорить с кем-то там. Как насчет этого?
Чтобы сделать это, я должен был просить декана, который только что сидел в кабинете и холодно смотрел на меня.
— Я не могу, — отмахнулся я.
— Но ты ведь обещал.
Неожиданно я пришел в бешенство и закричал на него:
— Чего ты хочешь от меня? Раньше я мог все, мне все удавалось. А теперь мне ничего не удается, я ничего не могу. Понял? Вот!
Я схватил первое, что попало под руку и сжал. Это оказались мои очки. Я со злостью сломал их и швырнул на пол. Осколки зазвенели, из руки засочилась кровь. Испуганная Ирина кинулась вытирать мою руку платком. Я готов был рыдать. И тут я увидел глаза сына, он смотрел на меня с состраданием и жалостью — ему стало жалко меня.
Двадцать четыре года назад я так же смотрел на моего отца, когда в 1952 году он ждал ареста — мне было жалко его. Да, я проделал тот же путь, что и мой отец, — я добился успеха и терял все, как и он тогда. Вот оно — повторение судеб. Круг замкнулся.
Горе от ума
Вон из Москвы! Сюда я больше не ездок.
Бегу, не оглянусь, пущусь искать по свету,
Где для рассудка есть и чувства уголок…
ГрибоедовНам с Ириной необходимо было решать серьезный вопрос о нашем будущем. Чтобы оторваться от обстановки последних месяцев, я попросил своего ученика и друга, профессора Альгиса Петрулиса, устроить нам отдых в Литве. В дождливый день мы приехали на машине в городок Зарасай и поселились в крохотном деревянном домике «об одну комнату». При виде этого убогого жилища меня охватила тоска — вот что мне суждено теперь вместо привилегированных дач, в которых мы отдыхали недавно. Наш сарайчик стоял в глубине густого сада на берегу красивого озера Зарасас. Природа, воздух, тишина — лучшие средства для успокоения нервов. Мое ущемленное самолюбие стало успокаиваться. По утрам я доставал из колодца пятьдесят ведер воды и поливал сад и огород — хорошая физическая зарядка. Я крутил ручку колодца под ритм строчек Пастернака:
Что же сделал я за пакость,
Я убийца и злодей?..
Он написал это в дни гонения после получения Нобелевской премии. Эта «пакость» был роман «Доктор Живаго», за него коммунисты выживали Пастернака из России. И я думал — не я один, много больших и маленьких людей терпели гонения и поражения. Все, что происходило со мной, было закономерной цепью событий — обычное горе от ума в России. Для коммунистов были слишком прогрессивны и Пастернак, и мои учителя Геселевич, Бляхер, Юдин, Парин, Фридланд, и мой отец. Вот и я попал в их компанию. Они тоже заведовали кафедрами, но не всем удалось восстановиться. Наверное, и мне вернуться на кафедру невозможно — в создавшейся атмосфере я буду парализованным. С работы надо уходить. А потеряв такую позицию, я никогда не смогу восстановить ее. В «ледниковом периоде застоя» в стране для беспартийного это немыслимо. И я всегда буду страдать от своего поражения, как страдали мои учителя.
Сколько ни крутил я ручку колодца, сколько ни доставал ведер воды, но верного выхода не находил. Выход мрачно подсказала Ирина:
— Может быть, уехать из Советского Союза будет единственно правильным решением.
Идею переселиться в Америку я таил в глубине души, но это было лишь отвлеченным рассуждением маниловского типа: «А хорошо было бы уехать…». Я не допускал мысли об этом как о способе вынужденного бегства. Бежать, стать беженцем? Я даже воскликнул:
— Что ты? Не может быть, чтобы это было единственно правильным решением!
Мне это казалось какой-то мистикой. Мистика, а что плохого в мистике? Надо только уметь правильно интерпретировать мистические явления. При тусклой лампочке я по вечерам читал прихваченную с собой Библию. Раньше все руки не доходили до нее. Я совсем не религиозен, но люблю библейские мифы — великие темы интеллектуальной истории человечества. Я нахожу в них много практической мудрости. В одном мифе праведный старец Ной услышал голос бога, велевший ему строить ковчег. Ной не знал, зачем строить ковчег, но послушался голоса и построил. И поэтому он с семьей спасся от потопа, посланного богом на землю. Потопом бог карал грешников, которых развелось слишком много. Я вчитывался в этот миф, я думал: атака на меня — это тоже как голос-сигнал мне, а грешники — это коммунисты, окружавшие меня. Они сметали все лучшее и прогрессивное, из-за них в России умным людям было горе от ума. Я еще не предполагал, что через пятнадцать лет сама партия грешников-коммунистов потонет в потопе. Но я решил, что надо и мне, как Ною, уметь слушать голос — надо бежать и спасаться.
