Юрий Оклянский - Оставшиеся в тени
По дороге к гостинице «Советская» Брехт объяснил, что произошло. Когда он нерешительно сбегал по трапу, он увидел вдруг стоящего у самого спуска товарища Аплетина из Союза писателей, который улыбался ему навстречу точно так же, как четырнадцать лет назад, во время последней встречи в Москве, когда Брехт, спасаясь от фашистов, прибыл из Финляндии.
Рядом с ним стояли Охлопков и Федин, тоже известные по прежней поре. И едва Брехт увидел располагающие лица друзей, он осознал, что снова для него все преодолимо. Он был очень растроган и благодарен за такой способ встречи…»[52]
Вручение почетной награды должно было состояться на третий день по приезде, и каждый день был уплотнен до предела. «…Брехт принял официальное признание его творчества и его деятельности, так сказать, «на высшем уровне» серьезно и спокойно, — рассказывает Б. Райх. — Он не разыгрывал из себя скромнягу, не заслуживающего «высокой награды», но и не стал вести себя как заносчивый рыцарь высокого ордена. Он сохранял сосредоточенность мастерового, изделия которого одобряют…
В Москве Брехт, разумеется, попал в цейтнот. Он должен был присутствовать на многих официальных встречах, организованных в его честь, посмотреть спектакли московских театров и вести переговоры об издании его произведений. Однако он не жалел ни времени, ни энергии для того, чтобы сделать что-то важное для своих друзей. Он побеспокоился, чтобы могила его сотрудницы Греты Штеффин содержалась в порядке…» («Вена — Берлин — Москва — Берлин», с. 328; 329–330).
В торжественный день вручения премии Брехт произнес две речи.
Одна из них хорошо известна. Она перепечатывается ныне во многих изданиях сочинений Брехта. Он тщательно к ней готовился, писал, шлифовал, оттачивал каждое слово.
Сознавая значимость момента, 57-летний Брехт давал в ней сжатую схему движения истории двадцатого столетия, как предстает она глазам почти ровесника века, свидетеля двух мировых войн, революционного взрыва и многих последствий Великого Октября. Он говорил о переплетах уроков истории и опыта рядового ее участника, о том, как сложилась и на чем держится его позиция непримиримого врага капиталистической эксплуатации, приверженца принципов социалистического коллективизма, сторонника дружбы с Советским Союзом и активного борца за мир.
Это было сжатое «кредо» гражданина, общественного деятеля, писателя, которое Брехт, стоя у микрофона, огласил с листков бумаги в Кремле.
Другая речь ни по каким своим качествам, конечно, не идет в сравнение с первой.
Она была лишь случайно застенографирована на застольной салфетке. И смысл некоторых ее выражений для большинства присутствующих остался неясным.
Однако между обеими речами, по существу, есть глубокая внутренняя связь, которую, мне кажется, легко ощутит всякий, прочитавший книгу.
Поэтому передадим слово для заключительного свидетельства той же К. Рюлике-Вайлер:
«Во время роскошного банкета, который вечером после вручения премии был дан в зале гостиницы почти для ста человек — по большей части писателей и деятелей театра, — Брехт, наряду с другими, также держал небольшую речь, которую я по ходу дела застенографировала на салфетке: «День был для меня серьезным, теперь кончается он весело. Я не в первый раз в вашем городе. Я был рад видеть в аэропорту моего старого друга Аплетина, моего наставника 1941 года и раньше и впоследствии. Я благодарю вас сегодня всех, и я пью за вашу великую новую литературу, за любовь вашего народа к литературе, за дружбу и совместную работу».
Эта для присутствующих, быть может, в чем-то бессвязная речь, значение которой едва ли кто-либо мог оценить, содержала глубоко прочувствованную благодарность Брехта «за великое радушие».
Мы можем сказать теперь, что речь эта имела смысл даже более глубокий, чем могло показаться самому осведомленному слушателю со стороны.
Фото
A. A. Бостром, 1915 год.
Самара, площадь с памятником Александру III. Справа — здание окружного суда.
Алеша Толстой в детстве.
Братья и сестра A. Н. Толстого. Слева направо: Мстислав, Александр и Елизавета с мужем А. Н. Рахманиновым.
Алеша Толстой с матерью в период жизни на хуторе Сосновка.
Самара. Костел (рядом с домом А. А. Бострома).
Александра Бостром. Конец 80-х — начало 90-х годов.
Книги А. Л. Бостром.
Н. Г. Гарин-Михайловский в конце 90-х годов. На фотографии дарственная надпись: «В квартире моего лучшего друга — Якова Львовича Тейтеля. Н. Гарин».
За чтением газеты «Самарский вестник». Вторая половина 90-х годов.
Я. Л. Тейтель. Конец 80-х — начало 90-х годов.
A. H. Хардин. Начало 90-х годов.
Алексей Толстой с матерью, отчимом и приемной сестрой Шурой. 1901–1902 гг.
A. H. Толстой. 1918 г.
Скульптурный портрет Брехта. 1932 г.
Маргарет Штеффин. 30-е годы.
Елена Вайгель и Брехт. Копенгаген. 1936 год.
Сергей Третьяков. 30-е годы.
Б. Брехт в Москве с парашютисткой М. Камневой и С. Третьяковым (справа). Май 1935 года.
Михаил Кольцов в окопе под Мадридом.
Дом под соломенной крышей. Дания, 1933–1935 гг.
Маргарет Штеффин с детьми Брехта Штефаном и Барбарой. Начало 30-х годов.
М. Я. Аплетин и Е. Ф. Никитина. Начало 70-х годов.
Бертольт Брехт, создатель пьесы «Жизнь Галилея». 1942 год.
Герта и Герберт Ганиши. 1976 год. Фото автора.
Эрнст Буш, 1976 год. Фото автора.
Б. Брехт и Д. Шостакович. Берлин, 1954 год.
Маргарет Штеффин. Вторая половина 30-х годов.
ЮРИЙ ОКЛЯНСКИЙ
