Юрий Оклянский - Оставшиеся в тени
Надпись чернилами от верхнего угла телеграммы, сделанная рукой М. Я. Аплетина, состоявшего одновременно в руководстве Всесоюзного общества культурной связи с заграницей — ВОКС: «Телеграмма была передана т. Детиновым по телефону ок. 12 час. Приняты меры, Внешторг дал молнию, подтверждающую разрешение на вывоз валюты, с уведомлением. Подтверждено выполнение в 12 ч. дня. М. Аплетин. 9.VI.41 г.»
Письмо, отправленное из Владивостока:
«Дорогой товарищ Аплетин,
Я надеюсь, у Вас было не чересчур много хлопот с пересылкой долларов Греты. Ошибку явно совершил местный банк, который не понял московской телеграммы. Теперь я получил 940 долларов и разрешение на вывоз. И за это снова спасибо!
Могу ли я еще раз — в последний раз — написать по поводу Гретиного дела? Я понял Вашу телеграмму так, что Вы хотите послать рукописи, фотографии и маску мне по адресу: Вильгельму Дитерле, 3351… Голливуд, Калифорния, и в качестве отправителя будет указан санаторий (т. е. санаторий «Высокие горы». — Ю. О.) Это очень хорошо. Если можно, мне приятно было бы также получить на этот адрес несколько мелочей из вещей Греты, которые я хотел бы иметь на память. Это фигурки маленьких слоников и другие фигурки и дорожные шахматы из Гретиного чемодана. Есть там и несколько частных фотографий, которые она, по-моему, взяла с собой в клинику. Может быть, Лидия вместе с Марией разыщут эти вещи. Марии я написал, что сделать со всем остальным.
Потеря Греты — тяжелый удар для меня, но если уж я должен был ее оставить, то не мог бы это сделать нигде, кроме как в Вашей великой стране. Я никогда не забуду товарищества и радушия, которые я — и она со своей стороны — узнали тут.
А теперь еще раз сердечное спасибо за все, дорогой товарищ Аплетин. Передайте, пожалуйста, привет товарищ Лидии, которая тоже так много сделала для нас, и примите крепкое рукопожатие.
От Вашего Бертольта Брехта
Владивосток, 11.6.41…»
Из автобиографических заметок Б. Брехта 1942 года:
«Почти год я чувствую себя подавленным смертью моей сотрудницы и товарища Штеффин. В самом деле до сих пор я уклонялся от того, чтобы осознать это до конца. Я не так боюсь боли, как стесняюсь ее. Но в первую очередь в таких случаях у меня нет достаточного количества мыслей на этот счет.
Конечно, я знаю, что эту утрату мне не забыть, можно только скрывать ее от себя. Порой, когда ее образ возникал передо мной, я даже выпивал глоток виски. Так как я пью редко, уже глоток сильно действует на меня. Полагаю, что такие средства так же пригодны, как другие, которые считаются более респектабельными. Они, конечно, внешние, но я не вижу никакого внутреннего решения проблемы. Смерть не хороша ни для чего.
Не все в этом мире направлено к лучшему. Никакая неисследованная мудрость не извлекается отсюда. Утешения быть не может».
Из дневника Брехта:
«30.6.42. Я ничего не делал и не буду делать, чтобы «преодолеть» потерю Греты. Покориться происшедшему — что в этом хорошего? Ведь много концов у этой веревки, которые еще надо использовать. Гитлер ее замучил и голод. Гитлер еще жив, и голод властвует над миром. При моей попытке ее спасти я был избит, и сделать ей легче я не сумел. Получившиеся дела следует забыть, но неполучившиеся — нет».
Из стихотворений, посвященных сотруднице М. Ш.
В память хрупкой моей наставницы,
Ее глаз, пылавших синим гневным огнем,
Ее поношенной накидки, с большим
Капюшоном, с широким подолом, я переназвал
Созвездие Ориона в созвездие Штеффин.
Глядя теперь в небо и грустно покачивая головой,
Я временами слышу слабеющий кашель.
Две речи. Вместо эпилога
Опять был месяц май. После четырнадцатилетнего перерыва Брехт снова направлялся в Москву… Это была в полном смысле триумфальная поездка. Не только потому, что он ехал получать присужденную ему международную Ленинскую премию мира, но и потому, что на сей раз литературное признание, можно сказать, летело далеко впереди него.
Ротационные машины миллионы раз повторяли имя — Брехт. Новое поколение советских переводчиков по примеру своих предшественников 30-х годов и вместе с ветеранами вчитывалось в тексты его произведений, стараясь передать на русском языке содержательность и красоты оригинала. В издательствах комплектовались, редактировались, сдавались в набор и уже печатались новые его книги. Брехтовская драматургия готовилась широко ступить на театральные подмостки…
1955 год означал новый рубеж. Настала пора массового открытия искусства Брехта для читателя и зрителя…
О решении Комитета по международным Ленинским премиям Брехт узнал в ноябре 1954 года. Редко видели его в таком приподнятом настроении духа, как в то утро во дворе театра «Берлинер ансамбль», когда газеты разнесли эту весть. В кратком интервью местным корреспондентам Брехт сказал, что Ленинская премия мира представляется ему, пожалуй, наиболее почетной наградой из всех существующих ныне, что, как он надеется, она облегчит его работу для дела мира.
Театр «Берлинер ансамбль», созданный за несколько лет до того в ГДР, много значил для Брехта. Он впервые в жизни получил театр, где был всем сразу — драматургом, постановщиком, теоретиком, распорядителем сценической площадки, где реализовывались и развивались его давние новаторские идеи. В те месяцы Брехт был целиком поглощен репетициями. Время московского визита было отнесено на май.
Имелось к тому же чисто психологическое затруднение. С годами Брехт все хуже переносил шумные торжества, приемы, его отпугивало многолюдье новых незнакомых лиц, заданность церемониалов, даже тягостная обязанность — носить галстук.
Можно рассматривать это, если угодно, как маленькую странность, но такую, которая была лишь иным выражением постоянной рабочей сосредоточенности его мысли. Он внутренне противился любым формам рассеивания творческой энергии.
Друзья, сопровождавшие Брехта, это знали и были приятно удивлены, что на сей раз обернулось не так, как обычно.
Вот что произошло на подлете к Москве и на аэродроме, как рассказывает о том находившаяся в этой поездке Кэте Рюлике-Вайлер:
«…Примерно за десять минут перед Москвой он забеспокоился и стал ходить по самолету туда и обратно. Веселое состояние духа обратилось в страх перед чужими людьми, перед новым городом, который, должно быть, очень изменился, перед празднествами и приемами. Когда самолет пошел на посадку, Врехт был настроен почти что панически. Он первым сбежал по трапу. Около двадцати человек прибыли его встречать: писатели, театральные деятели, репортеры, представители посольства ГДР. Брехт и Елена Вайгель с преподнесенными и зажатыми в руках букетами цветов, восклицания, голоса, смех… — и я не верила своим глазам: в сопровождении столь многих людей он, довольный, спешил через летное поле, подхваченный под руки, слева и справа, смеясь, о чем-то рассказывая, чувствуя себя совершенно естественно и явно как дома.
