Павел Фокин - Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков. Том 2. К-Р.
«Ему нужно было завоевать по крайней мере Африку и подняться за стратосферу, чтобы начать завоевывать Азию и лететь еще выше и чтобы обязательно были триумфальные встречи и за „колесницей“ – самый, какой только найдется, шикарный автомобиль – или за ним, въезжающим на коне, вели тиранов, как это было принято в Византии, но которых после зрелища, и это уж не по обычаю византийскому, казнят по его приказу его бесчисленные слуги. И конечно, немедленно будет ему воздвигнут памятник. Потом он все это опишет, но не как хронику революционного движения, а как трагедию с неизбежным роком, нет, еще больше, как нечто апокалиптическое, и свою роль как явление самого рока или одного из духов книги, запечатанной пятью печатями.
Чувство рока было очень глубокое. В перерыве: рулетка и скачки – но, кажется, были срывы – везет, и выигрывают не такие. И стихи – нежные лирические стихи под Ахматову. И это так понятно: лирика исток трагедии – из стихов объясняется все – и триумфальный въезд, и казнь тиранов.
Если бы перевелись все тираны, ему нечего было бы делать. Невозможно себе представить Савинкова в какой-нибудь другой роли, как только уничтожающего тиранов, чтобы, уничтожив последнего, самому объявить себя тираном – ведь, уничтожая их, он уже был им. И его смерть мне представляется понятной: рано или поздно он должен был уничтожить и самого себя» (А. Ремизов. Савинков).
«Для меня лично наиболее важным событием съезда Юго-западного фронта в 1917 году было знакомство с Борисом Викторовичем Савинковым, бывшим тогда комиссаром 7-й армии. С первой минуты он поразил меня своей абсолютной отличительностью ото всех окружавших его людей, в том числе и от меня самого. Произнесенная им на съезде небольшая речь была формальна, суха, малоинтересна и, несмотря на громадную популярность главы боевой организации, не произвела большого впечатления. Лишь меня она сразу же приковала к себе: как-то почувствовалось, что ее полунарочная бледность объясняется величайшим презрением Савинкова к слушателям и его убеждением, что время слов прошло и наступило время быстрых решений и твердых действий…Инстинктивно я это почувствовал с первого взгляда.
На трибуну взошел изящный человек среднего роста, одетый в хорошо сшитый серо-зеленый френч с непринятым в русской армии высоким стояче-отложным воротником. В суховатом, неподвижном лице, скорее западноевропейского, чем типично русского склада, сумрачно, не светясь, горели небольшие, печальные и жестокие глаза. Левую щеку от носа к углу жадного и горького рта прорезала глубокая складка. Говорил Савинков, в отличие от большинства русских ораторов, почти без жеста, надменно откинув лысеющую голову и крепко стискивая кафедру своими холеными, барскими руками. Голос у Савинкова был невелик и чуть хрипл. Говорил он короткими, энергичными фразами, словно вколачивая гвозди в стену…
…Свою природную, метафизическим соблазном смерти еще углубленную храбрость Савинков, как мне кажется, не только хорошо знал, но и любил в себе. Иногда он своею храбростью даже пользовался как последним аргументом в политической борьбе.
…Кроме темы смерти, Савинкова глубоко волновала только еще тема художественного творчества. Лишь в разговорах о литературе оживала иной раз его заполненная ставрогинским небытием душа.
…Хотя у Савинкова не было большого художественного таланта, все написанное им читается не только с захватывающим интересом, но и с волнением. Думаю, потому, что Савинкова тянуло к перу не поверхностное тщеславие и не писательский зуд, а нечто гораздо более существенное: чтобы не разрушить себя своею нигилистическою метафизикою смерти, он должен был стремиться к ее художественному воплощению. Не даруя смерти жизнь, жить смертию нельзя» (Ф. Степун. Бывшее и несбывшееся).
РОСЛАВЛЕВ Александр Степанович
Поэт, прозаик. Публикации в журналах «Пробуждение», «Сатирикон» и др. Стихотворные сборники «Видения» (М., 1902), «Красные песни» (Ялта, 1906), «В башне» (СПб., 1907), «Карусели» (СПб., 1910), «Цевница» (СПб., 1912).
«Александр Степанович Рославлев, известный за свою нецензурную эпиграмму на памятник Александру III работы Трубецкого перед Николаевским вокзалом, а также стихами под Ершова и повторяющимися „клики, пушки и трезвон“ и любопытной повестью „Записки полицейского пристава“, человек немалых размеров, в поддевке и с лицом Варлаама…» (А. Ремизов. Встречи. Петербургский буерак).
«Длинноволосый А. Рославлев, похожий на орангутанга, налитый до краев водкой, живущий буквально как птица в воздухе, – у него, кажется, даже не было постоянного жилища, – человек с неким литературным прошлым (провинциальный газетчик), пришел поэтом с определенными устремлениями, но было непонятно, какими корнями питается дарование в этом некультурном, оторванном от всех корней существе его.
Иногда он мне казался пустым сосудом – чувствительным проводником самому ему непонятных идей. Появлялся Рославлев неизвестно откуда и, серый, бесследно таял в рассветной мгле за углом Румянцевского музея. Впрочем, так приходить и исчезать тенью было тогда в моде» (Н. Петровская. Воспоминания).
Александр Рославлев
«Это огромный человек – необыкновенного роста, чудовищной толщины. Все в нем колоссально – голос, кулаки, аппетит. Сам он, кажется, этой колоссальности не ощущает. Когда на улице прохожие удивленно оборачиваются на его необычную фигуру, к тому же забронированную в невозможную крылатку и с широкополой черной шляпой а-ля бандит на голове, он беспокоится.
– Что эта рожа так на меня уставилась? Кажется, я не негр. Еще сглазит – глазищи-то черные, как маслины, – арап. Тьфу!
И сплевывает аккуратно три раза в сторону „арапа“, не сумевшего скрыть свое изумление перед гигантом в крылатке.
То же и с аппетитом.
– Александр Иванович [так у мемуариста. – Сост.], – говорит хозяин, – вы ничего не кушаете. Не угодно ли бисквитов? Или сандвич? Может быть, вы голодны – тут были рябчики.
– Благодарю, я только что пообедал, – басит Рославлев. – Совершенно сыт, благодарю. Да и у вас уже несколько птичек сжевал – не сытны, знаете, но очень вкусные. Не беспокойтесь, благодарствуйте.
От нескольких птичек – т. е. блюда с рябчиками – сиротливо торчат на блюде только несколько косточек, что покрупней. Косточки помельче Рославлев „сжевал“ вместе с мясом полудюжины „вкусных, но не сытных птичек“.
– От этого не откажусь, – радостно подставляет он, отодвинув рюмку, стакан. – Славный коньяк. Наполеоновский, говорите? Д-да, молодец был Наполеон, не то что Вильгельм, во всякую мелочь вникал – вот и коньяк славный выделывали при нем.
