Михаил Барро - Маколей. Его жизнь и литературная деятельность
С 1849 года Маколей был на вершине популярности. Жители Глазго поднесли ему диплом почетного гражданства, Лондонская королевская академия избрала его почетным профессором древней истории, а Эдинбургский философский институт – президентом. В 1857 году Маколей был возведен в звание пэра. Между тем здоровье его становилось все хуже и хуже. В мае следующего года он произнес в Кембридже последнюю речь в благодарность за титул «лорда высокого покровителя». «С нынешнего дня, – писал Маколей в своем дневнике 16 декабря 1859 года, – мне приходится отмечать наименее отрадные дни в моей жизни. Холод сильнее чем когда-либо останавливает обращение крови. Пульс бьется неправильно. Чувствую себя очень дурно. Упадок духа, слабость, стеснение сердца, неспособность ко всякой работе, требующей постоянного напряжения, приводит меня в отчаяние. Мне тяжело написать несколько строк». Через двенадцать дней Маколея посетил племянник Тревельян и, войдя в библиотеку, увидел его в кресле с опущенной на грудь головой и в каком-то оцепенении. На столе лежала новая книжка журнала, развернутая на романе Теккерея «Lovel the Widower». Испуганный этим зрелищем и молчанием дяди, племянник поспешил домой за родными, но, когда они прибыли, Маколей уже умер.
Его похоронили в Вестминстерском аббатстве, в отделении поэтов у подножия статуи Адиссона, которому историк посвятил один из лучших опытов, близ Шеридана и Джонсона. На могильном камне была сделана надпись, год и место рождения и смерти с краткой эпитафией: «Тело его покоится в мире, но имя не умрет никогда».
«Личности, – говорит о Маколее Писарев, – оживают под его пером и отдают полный отчет в своих поступках, в своих мыслях и побуждениях; перед глазами читателя происходит величавый процесс, в котором живой и умный англичанин, оратор и парламентский боец, является то обвинителем, то адвокатом выводимой личности, смотря по тому, куда влечет его голос совести и личного убеждения. Кроме описываемой и разбираемой исторической личности читатель видит перед собой образ критика, видит, как меняется выражение этого умного, подвижного лица, слышит в его интонации то сочувствие, то негодование, то иронию, то воодушевление, которые возбудили бы во всяком человеке те или другие явления жизни и человеческой личности». Именно во всяком человеке… Маколей всегда остается в толпе, в среде ее интересов, он никогда не забывает, что известное событие, известная личность принесли современникам или радость, или горе, или способствовали благоденствию Англии, или тормозили ее развитие. От всех человеческих поступков он требует пользы. Есть эта польза для общества и для отдельного человека – он сияет, он – адвокат этого дела, события, лица; нет – в таком случае не ищите более сурового и неумолимого прокурора. И таким Маколей оставался всегда – и как историк, и как критик, и как общественный деятель, иначе говоря, он всегда оставался последним.
Он был в этом отношении ярким представителем английской нации, чуждой преклонения пред туманными идеалами, более поэтичными, чем осуществимыми. Философия, литература, искусство, политика – возьмите какую угодно сферу человеческой деятельности – Маколей повсюду применяет свою мерку полезности. В нем в сильнейшей степени развито чувство прекрасного. Он никогда не бросил камнем в художественное создание человеческого гения, но все потому же: в его глазах прекрасное тоже полезно, потому что оно увеличивает сумму человеческого счастия… А философия? «Случись нам, – говорит Маколей, – делать выбор между первым башмачником и автором трех книг о гневе, мы выбрали бы башмачника. Пожалуй, рассердиться хуже, чем промокнуть. Но башмаки предохранили миллионы людей от сырости, а мы сомневаемся, удержал ли кого Сенека от гнева…» В Германии такие афоризмы способны поднять целую бурю, но в Англии они в порядке вещей. «В Англии, – говорит Тэн, – барометр называют еще и теперь философским инструментом, с философией в собственном смысле там никто не знаком. Там есть моралисты, психологи, но нет метафизиков; а если мы и встречаем такового – возьмем, например, мистера Гамильтона – то он всегда оказывается скептиком в метафизике. Он прочел немецких философов, для того чтобы их опровергнуть; он считает умозрительную философию нелепостью, созданной пустоголовыми людьми; он должен извиниться перед читателем за странность предмета, о котором говорит, когда старается объяснить некоторые умозаключения Гегеля».
Лишь одна часть философии всегда любезна сердцу Маколея. Это – мораль. Вот почему его биографии – скорее оценки. Он постоянно подсчитывает в них число и степень пороков и добродетелей и прерывает рассказ, чтобы обсудить, правилен или неправилен описываемый им поступок. «Если бы я осмелился, – говорит Тэн, – употребить, подобно Маколею, религиозные сравнения, то сказал бы, что его критика похожа на Страшный Суд, где разнообразие талантов, характеров, положений и должностей исчезает в оценке добродетели и порока, где не будет художников, а будут только праведники и грешники».
Святая святых Маколея – политическая свобода. Он любит ее из интереса, потому что она обеспечивает безопасность собственности и счастие каждого человека, наконец, из гордости, как патриот, потому что эту свободу защищал целый ряд лучших и честнейших деятелей отчизны. Ничто не способно возмутить его в такой степени, как вид насилия – и в прошлом, и в настоящем, и в Англии, и где угодно.
Как писатель, Маколей отличается, по выражению Тэна, «чрезвычайной основательностью ума». Его доказательства сильны и убедительны, все свидетельства взвешенны, а развитие мысли совершается прямо, не теряясь в отступлениях: «Цель его всегда перед глазами, он идет к ней самой верной и самой прямой дорогой». Кто бы ни читал его – он для всех понятен. Он начинает так просто, что читатель как будто беседует с человеком своего круга, а между тем, незаметно для себя, поднимается до обсуждения таких вопросов, на которые никогда бы не отважился самостоятельно, и с такой ясностью и силой логики, на которую нигде не мог бы рассчитывать. «Читая Маколея, – говорит Тэн, – чувствуешь себя непринужденным, чувствуешь, что создан, чтобы понимать, досадуешь, что долго принимал сумерки за день, радуешься, видя эту льющую волной обильную ясность, точность стиля, антитезы мысли, симметричность построения, искусное сопоставление пунктов, энергические выводы, правильное течение мысли. Нет ни одной мысли, ни одной фразы в его сочинениях, в которой не проявлялись бы в полном блеске талант и потребность объяснения, составляющие свойства оратора».
Источники
