Дэвид Дайчес - Сэр Вальтер Скотт и его мир
Таким образом, в это неспокойное время Скотт целиком и полностью был на стороне властей предержащих. Подобно другим джентльменам той поры и еще больше, чем многие из них, он всю жизнь был склонен к приступам панического ужаса перед призраком народного восстания и разбушевавшихся толп. «Вы совершенно правы, опасаясь жакерии; мы сидим на бочке с порохом», — писал он Саути 75 в 1812 году, а в 1819 писал сыну Вальтеру, только что произведенному в офицеры: «Как ни жаль, но в Англии, по всей видимости, сильное брожение умов по вине злонамеренных смутьянов, которые подстрекают народ. Однако же они поспешили обнародовать свои адские замыслы, что насторожит всех, у кого есть собственность. Не удивлюсь, если твоим боевым крещением станет исполнение долга в сих крайне неприятных обстоятельствах». Он оправдывал бойню Питерлоо, учиненную в том же году 76, когда, срываясь в истерику, писал об «ирландском (по своему характеру. — Д. Д.) восстании со всеми его ужасами», которое могло бы вспыхнуть, не призови городские власти войска. При этом он отвергал, что солидарен с партией тори: «… речь, по всей видимости, идет о вопросе вопросов — получим ли мы на своем веку мир или же кровавую безжалостную схватку между собственностью и чернью». В декабре 1819 года он с мелодраматическим пафосом писал о перспективе гражданской войны — «люди отправляются по своим обычным делам с мушкетами в руках» — и взвинтил себя до того, что ужас перед «чернью» и ненависть к ней не позволили ему хотя бы в малой степени увидеть очевидное: то были его соотечественники-шотландцы, страдавшие от невыносимых условий жизни. «До пятидесяти тысяч мерзавцев готовы взбунтоваться между Тайном и Виром», — сообщал он брату Тому 23 декабря 1819 года. Это было абсурдом. Кокберн придерживался более трезвого взгляда на вещи: «На весь остров обрушились сельские и промышленные бедствия, чем, как всегда, воспользовались демагоги, что повело к значительным политическим волнениям. В Шотландии их было ничтожно мало, но их сперва раздули, а затем выдали за доказательство революционного духа… И потому безрассудства и ожесточение ткачей из наших западных графств было решено счесть за проявление гражданской войны и принять против них соответствующие меры». В конечном итоге не было никакой гражданской войны, однако Скотт в рьяном воинственном запале писал о подготовке к набору добровольцев, чтобы патрулировать с ними по всему краю.
Все сказанное рисует Скотта тупым реакционером самого крайнего толка. В действительности же его политические и общественные воззрения, которые почти не менялись на протяжении его зрелой жизни, были хорошо продуманными и в известном смысле проницательными. То, как обходится Промышленная революция с рабочим людом, вызывало у него ужас и отвращение, и с его рассуждениями по этому вопросу мог бы согласиться сам Маркс. Промышленная революция уничтожила органическую общность людей, в которую Скотт глубоко верил. Он был патерналистом; он верил в права и обязанности, налагаемые собственностью; он верил в достоинство личности. Два отрывка из писем Скотта 1820 года однозначно выявляют его точку зрения. Он выступает за то, чтобы вооружить бедняков, если на них можно положиться, ибо самое главное — не допустить войны классов, «этого самого чудовищного из зол, войны холопской, в духе Джека Кейда 77». Вот его доводы:
«Некоторые утверждают, будто низшим классам нельзя доверять. На такие слова я отвечаю: „Карта бита“. Нам остается лишь подсчитать, сколько времени богачи сумеют продержаться против бедняков и сколько времени потребуется беднякам, чтобы разгадать великую тайну, что 100 сильней одного, и т. д. , тут и конец нашим землевладельцам. Но это неправда. Беднякам НАДЛЕЖИТ доверять почти во всех случаях, если они не отъединены от своих естественных сеньоров».
«Естественные сеньоры» могут заставить нас покривиться, а Скотт, хотя и выводил на страницах своих романов смешных и глупых владельцев земельной собственности, противопоставляя им разумных, исполненных достоинства крестьян, и вправду верил, если говорить о его политических убеждениях, в естественный порядок вещей, ставящий землевладельца (в идеале щедрого, образованного и понимающего всю меру своей ответственности) во главе местной общины. Однако в своих рассуждениях о том, почему дела приняли нежелательный оборот, Скотт менее архаичен:
«Раньше промышленники, вынужденные подыскивать речки с быстрым течением, способным привести в действие их машины, обосновывались в уединенных местах, а своих работников расселяли в соседних деревеньках. Отсюда проистекала обоюдная зависимость между работодателем и работником, ибо в худые времена Хозяину приходилось обеспечивать своих людей средствами к существованию, а то бы они не могли хорошо работать, и маленькая община естественно взирала на него как на своего главу. Но всему этому пришел конец, когда предприниматели перебрались в большие города, где хозяин нанимает 100 работников, через неделю дает им расчет, а что с ними будет дальше, занимает его много меньше, чем как быть с сотней сносившихся челноков».
Столь глубокое понимание истины ставит Скотта в один ряд с «пророками» викторианской эпохи Карлейлем, Рёскином и Уильямом Моррисом 78. Не следует забывать, что Промышленная революция начиналась в Шотландии (на берегах Клайда) в дни юности Скотта. Осуждая ее социальные и нравственные последствия и в то же время приветствуя всевозможные технические нововведения, направленные на то, что Френсис Бэкон 79 называл «облегчением удела человеческого», Скотт впадал в то же самое противоречие, которое предстояло испытать на себе большинству великих английских писателей XIX столетия. Прежде чем закончить разговор о Скотте-политике, следует добавить, что Скотт-человек был по натуре гуманным и щедрым, добрым и заботливым в отношении своих абботсфордских арендаторов и обладал великим даром вызывать преданность и любовь тех, кто от него зависел.
ВОЕННАЯ ЖИЗНЬ
Началась война с Францией — и пошли боевые тревоги и патрулирование, а боязнь французского вторжения ускорила формирование добровольческих отрядов. Скотт лично и с большим энтузиазмом участвовал в формировании эдинбургского корпуса Королевских легких драгун в 1797 году. Сам он стал там «казначеем, квартирмейстером и секретарем» и, по его собственным словам, «заделался в результате настоящим воякой». Несмотря на хромоту, он хорошо ездил верхом и ревностно предавался утомительной ежедневной муштре. «Никакая усталость не могла свалить его с ног, — вспоминал впоследствии офицер-соратник, — а своим усердием и воодушевлением он поднимал дух всему корпусу… При каждом перерыве в занятиях команда „Вольно! „ служила для квартирмейстера сигналом повеселить эскадрон; все взгляды сами собой устремлялись на «эрла Вальтера“, как его запросто называли тогда товарищи по оружию, заранее готовые рассмеяться чуть ли не каждой его шутке — а они у него были всегда наготове“.
