Роальд Даль - Мальчик. Рассказы о детстве
— Ну так скоро поедешь, — сказала мать. — Ты двигайся давай.
На скорости не более десяти километров в час мы в конце концов добрались до клиники. Меня вытащили из кабины и завели внутрь, причем мама все время крепко прижимала окровавленный носовой платок к моему носу.
— Боже милостивый! — вскричал доктор Данбар. — Он же срезан у него подчистую!
— Больно, — ныл я.
— Нельзя же ему всю оставшуюся жизнь обходиться без носа, — сказал врач моей матери.
— Боюсь, как раз это ему и предстоит, — заметила мать.
— Ерунда какая! — сказал ей врач. — Я его поставлю на место и пришью.
— А сумеете? — спросила у него мать.
— Попробую, — отвечал врач. — Пока что я его покрепче примотаю бинтом и в течение часа буду у вас в доме вместе с ассистентом.
Все мое лицо залепили огромными полосками лейкопластыря, чтобы удерживать нос на полагающемся ему месте, и забинтовали. После чего меня снова отвели в машину, и мы проползли те три с хвостиком километра, которые отделяли клинику от нашего дома в Лландаффе.
Примерно через час я оказался лежащим на том самом столе в детской, который несколько месяцев назад занимала моя сводная сестра, когда ее оперировали по поводу аппендицита. Сильные руки придавили меня к столу, пока мне на лицо накладывали маску из двух слоев марли, между которыми была вата. Я увидал над собой ладонь с бутылочкой, в которой содержалась светлая жидкость, и эта жидкость лилась на маску и пропитывала вату внутри ее. Еще раз я снова почувствовал резкий запах хлороформа в смеси с эфиром, и потом какой-то голос сказал: — Дыши глубже. Вдохни полной грудью.
Я отчаянно старался вырваться, но мои плечи были надежно пригвождены к столу всей тяжестью навалившегося на меня взрослого и очень крупного мужчины. Ладонь, державшая бутылочку над моим лицом, наклоняла ее все сильнее и сильнее, и белая жидкость капала и капала на вату. Кроваво-красные круги пошли у меня перед глазами, и эти круги закружились, завертелись, пока не превратились в багровый водоворот с черной дырой посередине, и откуда-то из дальней дали, находившейся за многие километры от меня, доносился голос, произносивший: «Вот хороший мальчик. Ну, вот, еще чуть-чуть… совсем немножко еще… глазки закрой и спи…»
Я очнулся в собственной своей кровати, а рядом сидела встревоженная мать и держала меня за руку.
— Думала уж, что ты так и не соберешься пошевелиться, — сказала она. — Ты проспал больше восьми часов.
— А доктор Данбар пришил нос на место? — спросил я у нее.
— Пришил, — сказала она.
— А он там останется?
— Сказал, что останется. Как ты себя чувствуешь, миленький?
— Плохо мне, — сказал я.
После того, как меня вырвало в тазик, мне стало чуточку легче.
— Глянь-ка под подушку, — сказала мать, улыбаясь.
Я повернулся и отогнул угол подушки, и под нею, на снежно-белой простыне, лежала монета — прекрасный золотой соверен с профилем короля Георга Пятого на лицевой стороне.
— Это тебе за отвагу, — сказала мать. — Ты очень хорошо вел себя. Я тобой горжусь.
Капитан Хардкасл
В те времена мы звали их наставниками, а не учителями, и в школе св. Петра одного такого я боялся больше всех остальных, кроме самого директора. Его звали капитан Хардкасл.
Этот человек был стройным и гибким и играл в футбол. На футбольное поле он выходил в белых беговых шортах и белых гимнастических туфлях и коротких белых носках. Ноги у него были крепкими и тонкими, как у барана, а на икрах ног и около икр кожа у него была по цвету точно как баранье сало. Волосы у него на голове были даже не рыжими, а цвета темной киновари — такая бывает у мякоти очень спелого апельсина; и он их зачесывал назад, обильно смазывая бриллиантином, как и сам директор. Пробор у него был как прямая белая линия точно посередине головы, такую без линейки не вычертить.
Усы у капитана Хардкасла были той же расцветки, что и волосы, и ох, что это были за усы! Вид ужасающий: этакий густой оранжевый куст, разросшийся между носом и верхней губой и идущий через все лицо от щеки до щеки; широкие, закрученные по всей длине, кончики вверх топырятся — словно после химической завивки или, может, их по утрам накручивали щипцами, нагретыми на пламени спиртовки. Еще такие усы можно сделать, решили мы, если каждое утро начесывать их снизу вверх перед зеркалом с помощью жесткой зубной щетки.
За усами жило воспаленное лицо дикаря с морщинистым лбом — признак крайне ограниченного ума. «Жизнь — сплошная загадка, — как бы заявлял сморщенный лоб, — а мир — место опасное. Все люди — враги, а маленькие мальчики — это такие букашки, которые при случае накинутся и покусают, если их не опередить и не задать им как следует».
Капитан Хардкасл никогда не бывал спокойным. Его ржавая голова вечно дергалась и металась туда-сюда, и каждое метание сопровождалось коротким пугающим урчанием, раздававшимся из его ноздрей. Он участвовал в войне, там и получил свое звание. Но даже мелкие букашки вроде нас понимали, что капитан — не столь уж и высокий чин и только человек, которому больше нечем гордиться, станет цепляться за такое звание в мирной жизни. Не особенно здорово, если к вам все время обращаются как к какому-нибудь «майору», хотя вы давно уже не служите, но «капитан» — вообще предел падения, самое дно.
Ходили слухи, что он так все время дергается, мечется и урчит из-за какой-то контузии, потому что на войне рядом с ним разорвался артиллерийский снаряд, но точно мы не знали.
ШКОЛА СВ. ПЕТРА УЭСТОН-СЮПЕР-МЭР Табель за полугодиеИмя Даль________ Класс 4________ Летняя четверть, 1927 г.
Английский — очень хороший.
Здоровье — умеренно хорошее, но он еще юн.
Латынь — старается недостаточно.
Французский — постепенное улучшение.
Поведение — очень хорошее.
Четверть заканчивается 28 июля________ А. Дж. Х. Франсис
Я так никогда и не понял, почему капитан Хардкасл пристал ко мне с самого моего первого дня в школе св. Петра. Наверное, потому, что он преподавал латынь, а мне она не очень-то давалась. А может, потому, что уже в девять лет я почти не уступал ему ростом. Или, скорее всего, потому, что мне сразу же страшно не понравились его огромные оранжево-красные усы, и он часто замечал, как я пялюсь на них, да еще слегка фыркаю при этом себе под нос.
Стоило мне появиться в трех метрах от него в коридоре, как он сразу же, смерив меня взглядом, командовал: «Не сутулиться, мальчик! Плечи опустить!» — или: «Вынуть руки из карманов!» — или: «Чему это вы так радуетесь, можно поинтересоваться? С какой стати такая ухмылка на физиономии?» — или, оскорбительнее всего остального: «Вы, как вас там, а ну за работу, быстро!» — и мне было ясно: доблестный капитан за меня еще возьмется, и только вопрос времени, когда он задаст мне по-настоящему и как следует.
