Роальд Даль - Мальчик. Рассказы о детстве
Столько лет прошло с тех пор, а я до сих пор вздрагиваю, если на языке вдруг остается щетинка от зубной щетки.
После завтрака, поднявшись по ступенькам и постучав в дверь, я почти не испытывал ужаса перед экономкой.
— Войдите! — громыхнуло из-за двери.
Я вошел, поддерживая живот рукой с правой стороны и жалостливо спотыкаясь.
— Что случилось? — крикнула экономка, и от силы голоса здоровенная грудь у нее затряслась, как тарелка с муссом.
— Болит, — заныл я. — Ох, как больно! Вот тут!
— А нечего обжираться! — рявкнула она. — Целыми днями лопать смородиновые пироги, так чего ж ожидать-то?
— Да я уже несколько суток ничего не ел, — соврал я. — Не могу я есть! Просто не могу!
— Лягте на постель и спустите штаны, — велела она.
Я лег на кровать, и она стала больно давить мне живот своими пальцами. Я бдительно следил за ее действиями, и когда она приблизилась к тому месту, где, по моим представлениям, находился аппендикс, я так заорал, что оконные стекла зазвенели.
— Ой! Ой! Ой! — вопил я. — Не надо, пожалуйста, не надо! — Потом я выложил свою козырную карту. — С самого утра мне плохо, — заныл я, — и вроде бы не от чего болеть, а болит.
Это был верный ход. Я увидал, что она заколебалась.
— Не надо пока вставать, — сказала она и быстро вышла из комнаты.
Конечно, она была злобной и вздорной бабищей, но как-никак у нее было медицинское образование — она выучилась на медсестру, — и ей было ни к чему пятно на репутации из-за нераспознанного вовремя и поэтому лопнувшего аппендикса.
Не прошло и часа, как явился врач и проделал те же самые ощупывания и похлопывания, через которые я уже прошел, и я опять вопил и стонал в те самые моменты, которые мне казались подходящими. Потом он поставил мне термометр.
— Гммм, — сказал он. — Температура нормальная. Ну-ка, я еще раз прощупаю живот.
— Ой-ой-ой! — зашелся я, как только он коснулся мне живота внизу справа.
Врач вышел вместе с экономкой. Через полчаса она вернулась и сказала:
— Директор звонил вашей матери, она приедет сегодня вечером и заберет вас.
Я ей не ответил. Я просто лежал, стараясь казаться очень больным, но сердце мое распевало всевозможные чудесные песни радости и счастья.
Домой меня везли через Бристольский залив на колесном пароходе, и мне было так здорово и так чудесно, что я не в этой отвратной школе, что я почти совсем забыл, что надо строить из себя больного. В тот же вечер меня смотрел доктор Данбар в своей хирургической клинике в Кардиффе, и я попытался снова пустить в ход те же уловки. Но доктор Данбар был умнее и опытнее, чем экономка или школьный врач. После того, как он ощупал мой живот, а я воспроизвел все заученные уже подобающие вопли и стоны, он сказал мне:
— А теперь оденься и сядь вон в то кресло.
Сам он уселся за письменный стол и задержал на мне проницательный, но вполне дружелюбный взгляд.
— Прикидываешься, а? — сказал он.
— Откуда вы знаете? — ляпнул я.
— Да потому что живот у тебя в совершеннейшем порядке, — ответил он. — Будь у тебя там воспаление, живот стал бы твердым и не растягивался бы. Куда уж проще.
Я молчал.
— По-моему, ты по дому скучаешь, — сказал он.
Я только жалобно кивнул.
— У всех так поначалу, — сказал он. — Надо привыкать жить на чужбине. И не обижайся на мать за то, что она тебя отправила в закрытую школу. Она спорила со мной, говорила, что ты еще маленький, но именно я убедил ее, что откладывать не надо. Жизнь — штука крутая, и чем раньше научишься с нею справляться, тем лучше для тебя.
— А в школу вы что сообщите? — осторожно спросил я.
— Скажу, что у тебя очень серьезное заражение желудка, но я лечу его таблетками, — улыбаясь, отвечал он. — Это значит, что тебе надо будет пробыть дома еще три дня. Но обещай мне, что ты больше не станешь выкидывать таких штучек. У твоей матери и без того хватает хлопот, чтобы еще то и дело стремглав мчаться забирать тебя из школы.
— Обещаю, — сказал я. — Больше не буду.
Автомобильные гонки
Кое-как я дотянул до конца первой четверти своего первого учебного года в школе св. Петра, и к концу декабря моя мама приплыла на колесном пароходе, чтобы забрать меня, чемодан и сундучок домой на рождественские каникулы.
О, какое это блаженство и чудо — вновь оказаться среди родных и близких после всех этих недель суровой дисциплины! До тех пор, пока не окажешься в школе-интернате, совершенно нельзя оценить роскошь житья в родном доме. Можно даже сказать, что стоит уезжать, потому что так замечательно возвращаться. Мне с трудом верилось, что не надо умываться холодной водой по утрам и не шуметь в коридорах, и говорить «сэр» каждому встречному взрослому мужчине, что не надо пользоваться ночным горшком, завтракать овсянкой, в которой, кажется, полно серых кругленьких катышков овечьего помета, и весь день напролет испытывать непреходящий страх перед длинной желтой тростью, лежавшей на шкафу в кабинете директора.
Погода для рождественских праздников выдалась необычайно мягкой, и в одно прекрасное утро вся наша семья приготовилась к первому выезду в самом первом купленном нами автомобиле. Эта новая машина представляла собой огромный длинный черный французский автомобиль марки «Де Дион-Бутон» с откидным брезентовым верхом. Вести машину должна была моя сводная сестра (тогда ей исполнился двадцать один год, и это та самая, у которой недавно удалили аппендикс).
Предварительно она получила два получасовых урока вождения, преподанных ей человеком, который доставил эту машину, и в столь просвещенном году, каков был 1925-й, это считалось вполне достаточным. Вы сами себе судья в вопросе собственной компетентности, и как только ощутите, что готовы ехать, поезжайте с Богом, и счастливого вам пути.
Когда мы забрались в машину, волнение так нас распирало, что мы с трудом сдерживались.
— А какая у него скорость? — кричали мы. — Километров восемьдесят в час выжать из него можно?
— Все сто! — отвечала сестра.
И в голосе у нее была такая самоуверенность и такой задор, что одно это должно было перепугать нас до смерти. Но мы ни чуточки не испугались.
— Ого! Так давай разгонимся до сотни! — кричали мы. — Прокати нас с ветерком! Обещаешь?
— Пожалуй, мы и побыстрее разогнаться сумеем, — объявила сестра, натягивая шоферские перчатки и повязывая голову шарфом в соответствии с водительской модой, господствовавшей в ту эпоху.
Брезентовый верх откинули ввиду мягкой погоды, превратив автомобиль в прекрасную и величественную открытую прогулочную карету. Спереди поместились трое: водитель за рулем, мой сводный брат (восемнадцати лет) и одна из моих родных сестер (двенадцатилетняя). На заднем сиденье нас было четверо: мать (сорок лет), две младшие сестры (восемь и пять лет) и я (девять).
