Туре Гамсун - Спустя вечность
К сожалению, у моего ножа обнаружился дефект — он слишком свободно сидел в ножнах и иногда выпадал из них. Я каждый раз ужасно расстраивался, когда приходилось бежать искать его. Помню, как будто это случилось вчера, мои одинокие поиски в лесу или на проезжей дороге — всюду, где я был в тот день и где, полный благочестивого доверия к Богу, просил Его помочь мне найти нож! Я находил его много раз, пока не настал день, когда нож исчез навсегда, — на дне залива Нёрхолмскилен во время рыбной ловли. Самый красивый из всех моих ножей!
За исключением маминых подруг, которые иногда нас посещали (обычно в отсутствие отца), к нам приезжали только мужчины. По понятным причинам мама не всегда была этому рада, особенно, если гости имели отношение к «прогулкам» отца, которые он совершал раньше, да и к предстоящим тоже. Ее неприязнь к подобным развлечениям была непобедима. Такие пирушки часто переходили за грань допустимого, а мама была очень чувствительна к подобным вещам и потому часто бывала обижена и сердита. Она не видела ни духовной, ни литературной необходимости в таких забавах, ее коробило, когда обсуждались все эти «возлияния» при посещении ресторанов, и ей неприятно было слушать от знакомых и незнакомых красноречивые описания пирушек отца.
Отцу после таких развлечений, когда в нем просыпался крестьянский дух, тоже бывало не по себе. Приведу отрывок из письма Хансу Онрюду, оно датировано 1904 годом, это за двадцать лет до появления Онрюда у нас в Нёрхолме, но высказанные в нем сожаления ясно говорят о состоянии отцовской души после подобных «прогулок».
«…A propos, ради Бога извинись при случае за меня перед своей женой за то злосчастное утро. Ты решил, наверное, что у меня белая горячка, до этого было, разумеется, еще далеко, но что должна была подумать твоя жена! A propos, я перестал кутить. Все это глупости. За семь недель я совершенно опустился, все это чистое свинство, и я наделал кучу глупостей. Мне теперь надо несколько дней, чтобы прийти в себя. И хватит о пьянстве!»
В Хижине Писателя, я нашел потом черновики писем к разным друзьям, в них он тоже пытается объяснить свои промахи и оправдаться. Вот что он пишет директору театра Халвдану Кристенсену, укорявшему отца за то, что он однажды дал слишком большие чаевые:
«Я так редко где-то бываю, что моя глупость простительна. Было бы хуже, если бы я отдал корову или лошадь…»
Я хорошо помню ту историю. Это было в «Зеркале»{43}. Отец отдал мне свой бумажник, уже почти пустой — он беспокоился, что нам не хватит денег на такси до гостиницы…
Кнуту Гамсуну было посвящено много великолепных стихов — Хольгером Драхманом, Улафом Буллем, Херманом Вильденвеем, Гюннаром Рейс-Андерсеном{44}… В них они выражали свою любовь и уважение поэту, прозаику, мастеру слова.
Но никто не прославил его ярче, великолепнее и оригинальнее, чем молодой датский писатель Йоханнес В. Йенсен в своей фантастической героической песни «Хеллед Хоген» в 1906 году. Я писал об этом в своей книге «Кнут Гамсун — мой отец» и цитировал там отрывки из этого произведения, когда рассказывал об их пирушках в кафе «Бернина», об их праздниках и безумствах.
Когда Йоханнес И. Йенсен и его жена много лет спустя посетили нас в Нёрхолме, я еще не знал ни этого стихотворения, ни «Падения короля», ни «Долгого путешествия»{45}. И уж, конечно, никто не знал еще тех слов Йенсена, которыми он почтил моего отца в статье и какими сильными и опасно провидческими оказались эти слова о Гамсуне и «победителях»:
«Гамсун был великий, достойный восхищения образец, который больше, чем кто-либо другой соблазнял меня стать писателем. Он произвел на меня неизгладимое впечатление норвежского откровения, норвежского гения. Его личность еще более великолепна и велика, чем все, что он написал, лишь малая толика его сущности раскрылась в его произведениях. Я не знал более красивого человека, мало кто получил от природы такой талант очаровывать с первого взгляда. Прикосновение к нему было прикосновением к великим жителям Севера, к великолепным мужчинам, известным нам по сагам. Ему были свойственны не только достоинства, но и ошибки жителей Севера, однако и они были великие. Слабости в великолепных излишествах его стиля, небывалое, до самоотречения, великодушие странного самоотверженного свойства, хотя сейчас речь пойдет не о них.
Лучше сосредоточимся на том, что составляло его юмор и что связывает мысль о Гамсуне с „Сагой о Йомсвикингах“{46}, об этих роскошных длинноволосых мужиках, которых казнили после битвы при Хьёрунгевоге и которые встречали смерть с шуткой на устах, наказав палачу, чтобы он не измазал кровью их красивые волосы. Палачи старались поскорее казнить их, заткнуть им рот, остроумие пленников могло на всю жизнь опозорить победителей. Люди с обликом и чертами Гамсуна, обладавшие столь же опасным красноречием, безусловно присутствовали среди йомсвикингов. Никого я не любил так, как его, я счастлив, что встретил его, жил в его время и относился почти к тому же поколению, что он»{47}.
Мне было четырнадцать лет, когда я познакомился с Йоханнесом В. Йенсеном и, надо сказать, что этот скромный тихий человек, которого мой отец так безгранично уважал, не произвел на меня особого впечатления. Я помню, что отец при каждом удобном случае выказывал ему это уважение — во фразах, между прочим вставляемых в разговор, но никогда не звучащих как откровенный комплимент. Такова была его манера высказывать коллеге свое мнение, если ему не случалось делать это в письменной форме.
Йоханнес В. Йенсен был значительно моложе отца. Худой, среднего роста, в роговых очках. У него было гладко выбритое лицо и седые волосы. Он казался очень спокойным, немного суховатым, в чем потом пришлось усомниться, прочитав его горячее объяснение в любви к Кнуту Гамсуну и его стихи. Но подросток мог, конечно, и ошибиться. Я никогда не видел, чтобы он смеялся, и его голос звучал напряженно, когда ему приходилось повышать его в разговорах с отцом, у которого уже в шестьдесят лет начались неприятности со слухом.
У Йенсена была веселая и очень приятная белокурая жена. Невысокая пухленькая дама, как принято говорить по-датски, примерно, мамина ровесница. Она курила большие сигары и поражала нас умением выпускать дым красивыми кольцами.
Датские гости прожили у нас несколько дней. О бесшабашном, почти распущенном поведении, которое отличало отца при его общении со «старой гвардией», в отношениях с Йенсеном не было и помину. Я был слишком юн и не мог правильно оценить эти отношения, но вполне возможно, что безудержному веселью с виски и игрой в покер помешало присутствие членов обеих семей.
