Евгений Биневич - Евгений Шварц. Хроника жизни
Когда начались летние каникулы, Лев Борисович уехал в Туапсе, чтобы снять Марии Федоровне и детям комнату. А через несколько дней отправились в Туапсе и они. В тот день встали очень рано, ещё до рассвета. Ехали на почтовых. Через леса, долины, речки. «Длинные подъемы, когда лошади еле плетутся и все стараются согнать слепней, хлещут хвостами нетерпеливо, и длинные спуски, когда мы мчимся рысью, и на душе становится веселее». По дороге останавливались, пили чай, меняли лошадей на станции Апшеронской, обедали в станице Хаджинской. «Последнюю, сто сороковую, версту мы проехали глубокой ночью. Папа встретил нас у этого верстового столба уже в самом Туапсе. «Вон море!» — указал он. Я увидел нечто серое, туманное и глубоко огорчился. Но сказал: «Как красиво». Было три часа ночи».
А море, действительно, было прекрасно. В Туапсе родились стихи:
Сижу я у моря. Волна за волной,
Со стоном ударив о берег крутой,
Назад отступает и снова спешит,
И будто какую-то сказку твердит.
И чудится мне, говорит не волна —
Морская царица поднялась со дна.
Зовет меня, манит, так чудно поет,
С собой увлекает на зеркало вод.
«Дальше забыл, — пишет Евгений Львович. — Почему я стал писать именно эти стихи? Почему забрела мне в голову морская столица? Откуда я взял этот размер, эти слова? Не знаю теперь, как не знал и не понимал тогда. Я чувствовал страстное желание писать стихи, а какие и о чем — все равно. И я писал, сам удивляясь тому, как легко у меня они выливаются и складываются, да ещё при этом образуется какой-то смысл». Странно, что и в 1951 году, когда сделана эта запись, Шварц не почувствовал — откуда взялся и этот размер, и близкие слова:
Сижу за решеткой в темнице сырой.
Вскормленный в неволе орел молодой…
…Зовет меня взглядом и криком своим
И вымолвить хочет «Давай улетим!..».
И шварцевские стихи ложатся на ту же музыку, хоть А. Алябьева, хоть А. Даргомыжского.
В Туапсе впервые в жизни Женя Шварц встретился с «живым» писателем. Вначале он, конечно, познакомился со своим сверстником:
— Я по свойственному мне в те времена ходу полумыслей, полумечтаний, называя фамилию незнакомцу, подумал: «А вдруг фамилия моя покажется ему особенной, знаменитой, значительной». Мальчик же назвал свою фамилию, как мне показалось, тоже не просто. Сергей Шмелев». Жене объяснили, что это сын писателя Шмелева. И он вспомнил, что в «Детском чтении» читал его повесть «Юная Россия», которая произвела на него тогда «сильнейшее впечатление». «И на берегу я встретил и самого писателя, — вспоминал Шварц, — высокого, худого, бледного до синевы, с седеющей бородкой и очень, очень серьезного. (…) Я немедленно потерял и ту небольшую долю рассудка, которой обладал в те времена. Я не спускал с него глаз. И все лето выставлялся перед ним самым отвратительным образом. То я читал наизусть пародии Измайлова, которые тогда были очень в ходу. То острил. То кувыркался. То орал. И сейчас стыдно вспомнить.
Через три месяца Шварцы уезжали из Туапсе тем же путем, что и в Туапсе. Только выехали позже, а потому пришлось заночевать в Апшеронской.
До начала занятий оставалось ещё недели две, и было решено пойти в горы. На этот раз погрузились на мажары, на мягкое сено, и поехали через Белую. Обедали под громадным вековым дубом, в тени громадной кроны, под которой укрылись все — и люди, и лошади с телегами. На костре готовили кондер — пшеничную кашу на сале. Главную пищу во всех таких походах. Потом «мы поднялись из ущелья наверх. Скоро я заметил, что снеговые горы теперь видны отчетливее, но не кажутся ближе. Между нами и ими поднялись горные массивы, иные в «океане лесов», иные в зеленой травяной одежде. Степная равнина, околомайкопская часть пути кончилась. Начиналась новая, окологорная жизнь. Мы вошли в станицу Каменномостскую. И скоро увидели чудо. Как в Туапсе я впервые понял и запомнил море, так здесь я встретился, как с чудом, с горами». И приходил к выводу:
— Если в первые школьные годы я ничего не приобретал, а только терял, то за последний 1909/10 г. я все-таки разбогател. Как появляются новые знания — знание нот, знание языка, у меня появились новые чувства — чувство моря, чувство гор, чувство лесных пространств, чувства длинной дороги. И чувства эти, овладевая мной, переделывали на время своего владычества и меня целиком. Я у моря был не тот, что в Майкопе, а в горах — не тот, что у моря. (…) Я писал немного и плохо, но умение меняться, входить полностью в новые впечатления или положения было началом настоящей работы. Чувство материала у меня определилось раньше чувства формы, раньше, чем я догадался, что это материал. Но я понимал смутно и туманно, что какое-то отношение к литературным моим не то, что занятиям, а мечтаниям — имеет это недомашнее, небудничное состояние.
Начались занятия, но Женя по-прежнему целыми днями пропадал у Соловьевых. В другой раз по несколько дней живал у Соколовых, ночевал с Юрой, если было тепло, на навесе, устроенном братьями на ветвях столетнего дуба, стоявшего у них во дворе.
Друзья продолжали брать уроки музыки у Марии Гавриловны Петрожицкой. Она учила не только музыке, исполнению на музыкальных инструментах. Она учила пониманию её. И музыка занимала все большее место в жизни молодежи. Из Юры Соколова получился неплохой скрипач, Женя Фрей недурно играл на виолончели, соловьята — пианисты. Очень скоро составился ансамбль. «Самыми лучшими нашими слушателями были Женя и отец, — рассказывала Наталия Васильевна. — Женя мог часами сидеть и слушать музыку».
— К музыке девочки относились не просто, она их трогала глубоко. Играть на рояле — это было совсем не то, что готовить другие уроки. Они договорились с Марией Гавриловной, что будут проходить с ней разные вещи, и это свято соблюдалось, сколько я помню, до самого конца, с детства до юности. Варю нельзя было попросить сыграть Четырнадцатую сонату Бетховена, а Наташу — Седьмую. «Гриллен» Шумана играла Лёля. Так же делились и шопеновские вальсы. Впервые я полюбил «Жаворонка» Глинки в Лёлином исполнении. Потом шопеновский вальс (как будто «ор. 59»). Потом «Веницианского гондольера» Мендельсона. Потом «Времена года» Чайковского. «Патетическую сонату», кажется, тоже играла Варя, и я вдруг понял её. От детства до юности почти каждый вечер слушал я Бетховена, Шумана, Шопена, реже — Моцарта. Глинку и Чайковского больше пели, чем играли. Потом равное с ними место занял Бах. И есть некоторые пьесы этих композиторов, которые разом переносят меня в Майкоп, особенно когда играют их дети.
