Евгений Биневич - Евгений Шварц. Хроника жизни
О классных занятиях, о некоторых других учителях и о «шуточках» Шварца достаточно образно написал его соученик Александр Агарков: «Женя отдавал преимущество литературе и истории. Во время уроков мы в классе не шалили — за исключением французского языка и Закона Божия, т. к. «француз» (швейцарец) едва говорил по-русски, а кроткий законоучитель не умел вообще поддерживать дисциплину в классе. Вот, кстати, один из Жениных нумеров. «Француз», Яков Яковлевич Фрей пишет на доске перевод на русский язык. Он нервничает, т. к. только что, войдя в класс, стирал с доски большую, нарисованную цветными мелками сову, рисовавшуюся там всегда перед его уроком. Я. Я. попробовал перевернуть доску на обратную сторону, но и там была другая сова. Он волнуется, спешит и пишет «царь Александр» с прописной буквы. В одно мгновение Женя импровизирует в голове сценку и при помощи товарищей всего класса распространяет свою идею. Как один человек, класс по сигналу Жени встает и, стоя «смирно», исполняет государственный гимн. Француз в недоумении таращит глаза и добивается, в чем же дело? Ответ ясен: «Вы оскорбили царя, написав его имя с маленькой буквы на глазах всего класса! Мы должны немедленно доложить инспектору — ведь за это полагается каторга!» Мы начинаем выходить, француз со слезами на глазах бежит вслед и уверяет, что это ошибка… В конечном счете мы возвращаемся в класс, а бедный «француз» боялся даже пожаловаться или рассказать о случае в учительской. Все же классный наставник как-то узнал (фискалы, как большая редкость, все же случались) и нам здорово попало».
Зато очень скоро Женя подружился с сыном «француза», своим тезкой, Женей Фрейем. Фрейи были, действительно, французами, только швейцарскими. Какими судьбами они оказались в Майкопе?.. Женя в России окончил медицинский факультет, женился, а перед самой революцией Фрейи вернулись на родину. Там Женя стал известным врачом, профессором.
На первенствах мира и Европы по футболу в сборной Швейцарии выступал полузащитник по фамилии Фрей. Может быть, это их потомок?
Но более других сверстников Женя Шварц подружился с Юрой Соколовым. Соколовы приехали в Майкоп в 1906 году и поселились во флигеле Соловьевых, где раньше Василий Федорович вел прием больных. Это был каменный домик, выходящий фасадом на Георгиевскую, а «тылом» в сад Соловьевых. Их было три брата — Сергей, Георгий и Алексей — по старшинству, и сестра Надежда, самая старшая. Юра пришел в тот класс, где уже учился Женя, и они быстро сошлись. Вероятно, они почувствовали друг в друге родственные — художнические — натуры. Юра уже тогда был прекрасным рисовальщиком. «Еще в дошкольном возрасте Юра рисовал портреты своих близких с полным сходством, — вспоминал его младший брат Алексей. — На свои необыкновенные способности к рисованию он смотрел как на что-то само собою разумеющееся. (…) Однажды, когда ему было лет 15 или 16, он начал проводить карандашом вертикальные линии на листе бумаги. Приблизительно менее миллиметра одна от другой. В нужных местах он делал утолщения на линиях и получился портрет женщины без малейшего изъяна. Насколько я помню, примерно в эти же годы он сделал карандашный рисунок улитки, которая с большой скоростью мчалась по дороге. Видно было, как ей на повороте приходилось наклоняться, как это делают мотоциклисты на вираже. Все это он делал мимоходом, шутя. По-настоящему серьезно он начал относиться к рисованию, только когда, будучи студентом естественно-исторического факультета Петербургского университета, поступил в «Школу живописи поощрения художеств». Вскоре появилось решение, не знаю чье, перевести его без экзаменов в Академию художеств».
«Они были очень дружны, — говорила Наталия Васильевна. — И Юра первым сказал нам, кто есть Женя. У нас дома должна быть первая поэма Жени. Юра читал нам куски из неё, оценивал».
Есть несколько фотографий, на которых их трое — Юра Соколов, Шварц и Женя Фрей. На каждой разные подписи, сделанные Шварцем. На той, что хранилась в семье Григорьевых, помимо автографов, значится: «3 дурака. Сильно комическая». А на майкопской: «смишно чивойто» и дата: «1.VII. 1912 г.». Хотя ничего комического или смешного в них нет — перед объективом расположились три красивых юноши, позы их просты и естественны.
В более поздних воспоминаниях Н. В. Григорьевой, ретроспективно, зная смысл и значение писательского вклада Шварца в мировую литературу, она скажет, что их группу «объединяло пока ещё неосознанное понимание сущности Женьки», но вновь выделит в нем общительность, проказливость, его выдумки и розыгрыши: «Примерно с 1908—09 года между нами, девочками, и Женей Шварцем, Юрой Соколовым и Сережей Соколовым начали складываться и сложились совершенно особые отношения. Они сохранились на всю жизнь. Мы никогда не говорили о них, но это были отношения какой-то сдержанной нежности, уважения и доверия. Каждый был нужен друг другу, каждому нужны были мы все вместе, и всем нужен был каждый из нашей маленькой компании. (…) В этой нашей, пока ещё очень счастливой и веселой группе нас всех объединяло пока неосознанное по-настоящему понимание истинной человеческой сущности Женьки. Это был удивительно веселый, общительный, проказливый мальчик, выдумщик на всякие интересные дела, великолепный имитатор любого голоса, особенно собак, потешавший нас до слез. Но, вместе с тем, мы видели в нем большого несмышленыша в быту и как-то все вместе, не сговариваясь, взяли на себя охранительные функции.
Мать завела такой порядок в нашем доме. Когда приходили отец и сын Шварцы, нам вменялось в обязанность осмотреть и починить их верхнюю одежду, пришить пуговицы, зашить карман и т. д., то же проделывалось и с пиджаком и Жениной форменной рубахой». Варвара Васильевна Соловьева прокомментировала это место воспоминаний старшей сестры следующим образом: «Все это несколько преувеличено. Лев Борисович был красивым элегантным мужчиной, следящим за своей внешностью ревностно. А вот у Жени прорехи действительно случались».
Сам же Женя в ту пору ощущал себя несколько иначе. «К этому времени, — писал он, — стала развиваться моя замкнутость, очень мало заметная посторонним, да и самым близким людям… Но самое главное скрывалось за такой стеной, которую я только сейчас учусь разрушать. Казалось, что я весь был как на ладони. Да и в самом деле — я высказывал и выбалтывал все, что мог, но была граница, за которую переступить я не умел. Я успел отдалиться от мамы, которой недавно ещё рассказывал все, но никто не занял её места. (…) Я знал и уже примирился с тем, что лишен музыкального слуха. У меня был ужасный почерк. Я худо рисовал. Я не мог играть в лапту, ударить по мячу палкой мне никогда не удавалось. Я не мог играть в чижика. Зато игры без правил, которые выдумывались тут же, — в разбойников, в японскую войну, в моряков играл я наравне со всеми. (…) Все перечисленные недостатки меня не огорчали, а злили. Я считал игры, требующие ловкости, дурацкими. Мой почерк не смущал меня. Да, я рисовал плохо, но с наслаждением, иногда целый вечер рисовал корабли, морские сражения, купающихся людей, солдат, сражающихся с японцами, и это было часто не менее интересно, чем читать. Только отсутствие музыкального слуха все больше и больше огорчало меня. Я любил музыку все безнадежнее и сильнее, и глядел на людей, поющих правильно, как на волшебников».
