Юрий Сушко - Клан Чеховых: кумиры Кремля и Рейха
В недостойные «игры» вовлекли даже Сергея Эйзенштейна. Великий кинорежиссер иронизировал над тем, что в театральных гостиных появились новые адепты, и даже его, дескать, пытались посвятить в розенкрейцеры. Потом была подключена пресса: стыд и позор Михаилу Чехову, запятнавшему славную фамилию!..
Низложенный кумир, огрызаясь, презрительно именовал вчерашних друзей и коллег «собранием верующих в религию Станиславского». Напрасно Михаил Александрович пытался защитить Белого, объяснить, что поэт живет в мире, отличном от мира людей, его окружающих, и мир обычный, принятый всеми, он отрицает. Время в мире Белого не то, что у нас. Он мыслит эпохами… Он несется сознанием к Средним векам, дальше – к первым векам христианства, еще дальше – к древним культурам, и перед ним раскрываются законы развития, смысл истории, метаморфозы сознания. Он уносится и дальше: за пределы культуры – в Атлантиду и, наконец, – в Лемурию, где только еще намечались различия будущих рас, и оттуда он несется обратно, всем существом своим, всем напряжением мысли переживая: от бесконечного к личному, от несвободы к свободе, от сознания расы к сознанию «Я».
Бес-по-лез-но…
Когда терпение Чехова лопнуло, он написал на имя Луначарского заявление об отставке. Однако нарком не пожелал терять Чехова, провел с ним душеспасительную беседу (он умел это делать мастерски) и ради сохранения МХТ-2 позволил уволить смутьянов, затеявших бучу. Тем более что в поддержку художественного руководителя Чехова выступила большая группа актеров, предлагая ему «располагать всеми силами нашей творческой воли, рассчитывать на всемерную нашу полную с Вами солидарность…».
В советской культуре уже завоевывает позиции безотказная практика разрешения творческих конфликтов путем составления коллективных челобитных, сочинения писем «в защиту», заочного осуждения и индивидуальных доносов.
Кипение страстей во МХТ как будто бы улеглось. Но на самом деле оно лишь поутихло до поры до времени. К тому же надо было знать характер и темперамент Михаила Чехова. В мае 1928 года он уже категорически потребовал от Наркомпроса разрешить ему отбыть вместе с супругой Ксенией Карловной для отдыха и лечения в германское местечко Брейтбрунн на Аммерзее.
Накладывая положительную резолюцию на прошении, Анатолий Васильевич Луначарский строго взглянул на вытянувшегося перед ним служащего комиссариата, поправил пенсне и произнес замечательную речь о губительных для Чехова и иже с ним последствиях подобного шага:
– Знаю я эти поездки «на лечение и восстановление сил»… Конечно, не он первый, не он, к сожалению, и последний. Но, – нарком назидательно постучал указательным пальцем по столу, – те артисты, которые воображают, будто так легко отчалить от родного берега в поисках буржуазных пышных садов, где высокие гонорары и широкая артистическая свобода, глубоко заблуждаются. Горек и черств хлеб русского актера за границей! Разве только пошловатый человек, которого могут удовлетворить внешние удобства западной жизни, может легко мириться со своей долей…
Чиновник виновато переминался с ноги на ногу перед наркомовским столом, словно все эти упреки были адресованы именно ему. А Луначарский, поймав миг вдохновения и верный тон, чувствовал: получается! Это же готовые тезисы будущей статьи, о которой только на днях они долго толковали с Карлом Радеком. И Анатолий Васильевич продолжил:
– Но разве среди этих пошловатых людей могут быть настоящие таланты? Променять на западную чечевичную похлебку гигантское право быть участником ведущей части человечества и ведущего в настоящее время театра – это значит для подлинного дарования подписать собственный приговор медленного, а может быть, и быстрого умирания… Вот так!
Он посмотрел на стоявшего перед ним человека и спросил: «Вы согласны со мной, Дмитрий Сергеевич?..»
– Конечно! – вытянулся перед наркомом дисциплинированный совслужащий, еще вчера отвечавший исключительно по уставу: «Так точно!»
Увы и ах, но пресловутый Михаил Александрович Чехов в данный исторический момент находился вдали от России и, к сожалению, никак не мог слышать мудрых наставлений наркома. Хотя, возможно, именно тогда, отведав чечевичной похлебки, прогуливаясь вдоль бескрайнего озера Аммерзее и прихлебывая из кружки с длинным носиком целебную водичку, Михаил Александрович решил-таки послать к чертовой матери свою непредсказуемую Россию и попытать счастья на иных берегах…
Берлин, 1921–1922 годы
«Золотые двадцатые» годы… Я не понимаю, почему их так называли. Как никогда раньше, да, впрочем, и потом, в эти годы тесно переплелись блеск и нищета, подлинное и мнимое безделье и напряженный труд, богатство и нужда, отчаяние и надежда, безумие и рассудок, духовное и бездушное… В литературных кафе и артистических забегаловках горячо дискутируют о кубизме, импрессионизме, экспрессионизме, дадаизме и всех возможных «измах» – только не о национал-социализме, который никто не воспринимает всерьез…»
О.К. Чехова. Мои часы идут иначеСовершенно случайно на берлинской улице Ольга встретила давнишнюю московскую знакомую, подругу Соню, с которой в свое время они вместе подвизались в театральной студии Михаила Чехова. Потом Соня, помнится, благополучно выскочила замуж за какого-то австрийца или венгра и укатила за границу. В Германии она уже считала себя старожилкой. Соня была практична, деловита, и без ее житейских советов на первых порах Ольге пришлось бы непросто. «Бриллиантовые» денежки стремительно таяли.
– На что жить думаешь, подруга? – теребила ее Соня. – Умеешь рукодельничать, вышивать, кружева плести, вязать?.. Нет? Худо. Мишка научил шахматные фигурки из дерева вырезать? – она хихикнула. – Как у него еще и на это времени хватало?.. Зверушек из глины любишь лепить? Тоже пойдут неплохо. «Наши» эти штучки любят – ностальгируют, сумасшедшие…
Сама Соня за спиной мужа, булочника, жила припеваючи.
Но обнаружилось, что берлинцев, несмотря на послевоенную разруху, как ни странно, кроме хлеба, интересовали еще и зрелища. Чуть ли не в каждом городском районе возникали какие-то любительские театры, стихийно собирались вполне профессиональные музыкальные оркестрики, художники на каждом углу наперебой предлагали свои работы. А уличных танцоров и вовсе было не счесть.
Однажды Соня позвала Ольгу с собой в гости к своим знакомым, как оказалось, очень милым людям. На вечеринке среди прочих оказался сравнительно молодой, лет 35, весьма импозантный мужчина, назвавшийся Эрихом Поммером. Целуя Ольге руку, он с немалым достоинством представился: «Кинопродюсер».
