Андрей Воронцов - Шолохов
Говоря так, она, наверное, хотела успокоить Мишку, но этого, естественно, не получилось.
— А вы откуда знаете? — спросил он.
Галя криво улыбнулась.
— Та уж знаю.
Дела товарища Лашкевича и впрямь, были, по-видимому, не очень хороши. Через незатворенную дверь было слышно, как его допрашивал багроволицый.
— Батька отдал тебе на сохранение четыре с половиной лимона керенками. Где они?
— Я намерен представить подробнейший отчет об использовании денежных сумм, — лепетал Лашкевич. — Дай мне время, как я могу сказать вот так, с ходу?
— Как тратил, сука, так и скажи. У тебя нашли сто пять тысяч рублей. Где остальные?
— Я раздавал по сто рублей партизанам и сочувствующим. Требование политического момента…
— Эти партизаны уже пришли к нам. И знаешь, что они нам рассказали? Ты в Большом Яниселе, пока мы кровь проливали, швырял деньги пачками, устраивал там, падло, балы, вечеринки, делал богатые подарки своим марухам, платил им по двести тысяч за ночь… Что скажешь?
— Было, было пару раз, каюсь, но все остальное — злобные наветы! Это ж я на радостях, что удалось вырваться из чекистских застенков, не каждый день такое удается, но я все, все возмещу…
— Я не знаю, в каких ты был чекистских застенках, но от меня ты точно не вырвешься. Давай сюда свои паскудные руки. — Были слышны возня и сопенье. — Слушай приговор. Комиссия рассмотрела твое дело и приговорила тебя к расстрелу.
— Я хочу видеть батьку! — закричал несчастный Лашкевич. — Какая еще комиссия? Ты не имеешь права, палач!
Загремел стул. Кудрявый вышел в сени, открыл входную дверь.
— Гаврик! — рявкнул он.
Вошел махновец в широченных галифе из зеленого бильярдного сукна. Он был явно навеселе.
— Приведи в исполнение, — приказал тучный.
— Есть, — приосанился Гаврик. — Товарищ Лашкевич! Выходь до цугундеру!
— Никуда я не пойду! — зарыдал Лашкевич. — Я идейный анархист! Вы не имеете права!
— Ну и не ходи, — сказал кудрявый. — Мы тебе вдарим в голову из винта прямо здесь, а Галя и Феня будут смотреть на твои разбросанные мозги. Хочешь? Выходи, гад!
Лашкевич со связанными руками по стенке выбрался из кабинета. Ноги его явно не слушались, отклеившаяся от лысины прядь болталась где-то за ухом.
— Галя, — прохрипел он, — сбегай, Христа ради, за батькой, скажи ему…
— Батька зараз гутарит на митинге, — таким же ровным, как и давеча, голосом ответила Галя. — А приговор вам вин вже утвердив.
— Когда?
— Вчера.
— Вчера? И вы, и вы… уже знали об этом, когда ужинали со мной?
— Так, — спокойно сказала Галя.
— Как же вы могли?
— А вы, товарищ Лашкевич, кликнулы нас вечерять, щоб вас не вбилы? Казалы бы, мы бы не пийшлы, — холодно промолвила Галя.
Гаврик достал из кобуры наган и ткнул Лашкевича дулом в спину.
— Ходи.
Далеко Гаврик приговоренного не повел, остановил его прямо под окнами штаба, направил наган в грудь и спустил курок. Выстрела не последовало — видимо, случилась осечка. Рот Дашкевича сделался квадратным от ужаса. Гаврик нажал курок второй раз — и снова осечка. Состроив обиженное лицо пьяного человека, он стал, матерясь, ковыряться в револьвере, а Дашкевич, вдруг придя в себя, со всех ног пустился наутек, держа связанные руки перед собой.
— Тримай його! — заорал обмишурившийся Гаврик.
Махновцы, стоявшие на площади, срывали с плеч винтовки и навскидку били по Дашкевичу, но без видимого успеха. На счастье Гаврика, из клуба возвращался верхом Лепетченко, он, пришпорив коня, в два счета нагнал Дашкевича и сбил выстрелами из нагана. Когда он упал, Лепетченко спешился и пустил ему последнюю пулю в голову. Дашкевич дернулся и затих. Все это произошло даже раньше, чем за полчаса, предсказанные Галей.
Лепетченко спрятал дымящийся наган и, держа на поводу коня, вразвалочку направился к штабу, за ним тащился Гаврик.
Багроволицый вышел на крыльцо.
— Товарищ Лепетченко, шмальни и в Гаврика, пожалуйста! Пользы от него нет никакой! Он, гад, зальет свои зенки, а наган у него заржавел уже!
— Чуешь, шо вин, собака, мэни казав, колы я його пийшов добиты? — спросил Лепетченко.
— Что? — без особого интереса спросил тучный.
— «Зато пожил!» Вот сука!
Тучный оглушительно захохотал, держась за бока.
— А шо? Вин прав, — с вызовом сказала доселе молчавшая Феня. — Помре, як собака, а пожив добре, як пан. А мы живемо, як собаки, а як будэмо вмирать, никто не розумиэ.
Багроволицый покосился на нее.
— Помолчи-ка.
На улице показался батька со свитой. Выражение лица у него было брюзгливое.
— Не нравится мне дух на Дону, — начал он прямо с порога. — Кадетский! Два человека только в армию записались, да и то один без коня. На ссыпной пункт свое зерно забирать не идут, все равно, говорят, потом обратно возить. Ну что ж? Возьмем мы фуражом. Выставил им тачанку с мануфактурой — не подходят: не хотим, мол, за нее от большевиков смерть принимать. А что смерть? Зараз везде смерть. На Украине только помаши штукой сукна — толпами сбегаются. А у этих так — чтобы и сегодня было хорошо, и завтра было хорошо. А кто знает, что будет завтра? Живи сегодня!
— Аашкевич вже пожив, — съехидничала Феня.
— При чем здесь Аашкевич? Он своих же братов обокрал. Это ты за ним гнался, Лепетченко?
— За ним, собакой.
— Никогда бы не подумал, что он так быстро может бегать.
Взгляд Махно остановился на Михаиле.
— Ага, вот он. Ко мне уже твой батька с матерью подходили. Ну, пойдем, погутарим.
Михаил пошел вслед за Махно в комнату, где раньше сидел станичный атаман, а потом председатель ревкома. Портреты Ленина и Троцкого были уже сорваны со стены, валялись на полу со следами сапожных подошв на лицах. Красное знамя тоже убрали, вместо него на стене было распластано черное с надписью: «Анархия — мать порядка. Хай живе вильна Украина!»
Махно сел за стол, облокотился на него, подпер голову ладонями. Долго смотрел на Мишку.
— Садись, — наконец сказал он. — Ты где учился?
— В гимназии.
— Был у нас один гимназист при штабе, писал историю движения. Потом пропал куда-то. Теперь Аршинов этим занимается, да он, вахлак, ведь не про движение, а про себя напишет! А ты добрую пьесу про украинских Козаков поставил. Нравятся тебе козаки?
— Я сам казак.
— Мы — вольные козаки, а донские — подневольные. Мы не хуже твоего Бульбы с запорожцами! Гуляем, где хотим! Сегодня мы здесь, а завтра — на Днестре! Хочешь с нами? У нас тоже есть культпросвет, только некому агитационные пьесы ставить. А дело это нужное, как я понял сегодня, побачив на своих Козаков.
