Софья Бенуа - Муслим Магомаев. Преданный Орфей
Это был последний концерт, транслируемый Центральным телевидением на всю страну. Муслим Магомаев спел «Бухенвальдский набат», затем каватину Фигаро. Благодарная публика восторженно аплодировала и скандировала «браво!». Обратив внимание, что в правительственных ложах также неистово аплодируют, певец принял решение повторить каватину, но уже на русском языке. Он кивнул дирижеру Ниязи, и музыка полилась…
Стоит сказать, что в правительственной ложе находился дядя Джамал, давно живущий и работающий в Москве. А еще здесь же находилась министр культуры Екатерина Алексеевна Фурцева, которая со временем (особенно после распада СССР) приобретет черты фигуры зловещей и непредсказуемой. Министр культуры была в восторге от нового молодого исполнителя. Повернувшись к своему соседу по ложе, народному артисту СССР Ивану Семёновичу Козловскому, советскому оперному певцу, обладавшему тенором, она громко сказала:
— Наконец-то у нас появился настоящий баритон. Баритон!
Кстати, познакомившись с товарищем министром лично — сначала по случаю фуршета в знак окончания вышеназванного мероприятия, а затем уже и по работе, Магомаев составил свой личный портрет руководительницы всесоюзного ранга, ведавшего вопросами советской культуры.
— …с Екатериной Алексеевной Фурцевой мне довелось общаться много. Я узнал ее достаточно хорошо, поэтому могу сказать, что была она человеком незаурядным и на своем месте. Она любила свое дело, любила артистов. Многим она помогла стать тем, кем они стали. Но почему-то сейчас считается чуть ли не за доблесть бросать одни лишь упреки в ее адрес. Мне представляется это недостойным. Да, она была частью той системы, но, в отличие от многих, работала в ней со знанием порученного ей дела. Сейчас всем уже стало ясно, что лучшего министра культуры после Екатерины Алексеевны Фурцевой у нас не было. И будет ли?
Что же касается того первого выступления в Кремлевском дворце, то в советской прессе тут же появились хвалебные рецензии на выступление бакинского самородка.
— Пресса очень активно откликнулась на мой успех— восторженные оценки, анализ исполнения… Критических замечаний не припомню. Это и радовало, но и настораживало — неужели меня так высоко вознесли, что и камешком не добросишь?
Из тех отзывов приведу один, дорогой для меня, — билетеров Кремлевского дворца, самых искушенных, самых объективных и самых бескорыстных критиков. На концертной программке они мне написали: «Мы, билетеры, — невольные свидетели восторгов и разочарований зрителей. Радуемся Вашему успеху в таком замечательном зале. Надеемся еще услышать Вас и Вашего Фигаро на нашей сцене. Большому кораблю — большое плавание».
Как логическое продолжение успеха на кремлевской сцене стала скорая встреча с чиновником, объявившим, что на следующий день назначено прослушивание в Большом театре. Однако в тот раз Магомаев категорически отказался, не послушав даже трезвых доводов своего высокопоставленного дяди.
Тогда же, в тот приезд в столицу, Магомаеву довелось увидеть вблизи и практически познакомиться с руководителем страны Никитой Сергеевичем Хрущевым. Это партийный и государственный деятель посетил прием, устроенный по случаю завершения Декады мастеров искусств Азербайджана. На приеме среди прочих «шишек» присутствовали постпред Азербайджана Джамал Магомаев и Анастас Иванович Микоян, который, между прочим, в 1962 году участвовал в урегулировании Карибского кризиса, лично ведя переговоры с президентом США Кеннеди и кубинским правителем Кастро. Микояна, недавнего «сталинского сокола», с конца 1950-х годов считали одним из главных доверенных лиц Хрущёва.
С дядей Джамалом
О советском правителе, присутствовавшем на фуршете, Магомаев описывает так:
— Просторная правительственная комната-гостиная наипервейшего нашего театра. Толкучка с фужерами и тарелками в руках — фуршет…Все вращалось вокруг Хрущева: что бы ни делалось и ни говорилось, все старались угодить хозяину. Казалось, что собрались здесь не в знак дружбы двух великих народов, а исключительно ради Хрущева. Ему то и дело подливали. Он раззадорился и перешел на воспоминания из военных лет. Никита Сергеевич любил козырнуть познаниями в разных сферах жизни. Хоть и дилетант, он умел подметить своим практическим умом ту или иную особенность, присущую предмету размышления.
Возможно, не зная об отказе молодого исполнителя работать в Большом театре, музыкальный редактор Московской филармонии Диза Арамовна Картышева предложила Муслиму Магомаеву провести сольный концерт в Концертном зале имени Чайковского — в одном из ведущих концертных залов страны! По странной причине на сей раз молодой человек не стал отнекиваться, хотя опыта сольных концертов у него не было.
И вот М. Магомаев возвращается в Баку, чтобы приступить к репетициям…
— У молодости отчаянный напор. Свои первые шаги мы делаем, не осознавая и не предвидя последствий, рвемся в неизвестность, сознательно закрывая на что-то глаза… Примерно такая сумятица была в моей голове, когда я думал о своем выступлении. И все-таки чего я никак не мог избежать, как ни пытался, — это леденящего душу волнения.
Глава 15. «Вы замените Шаляпина. Но вы лентяй…»
Знаковый концерт прошел в Москве 10 ноября 1963 года. Исполнитель был в курсе, что все билеты на его выступление проданы задолго до концерта. Впоследствии оказалось, что в день концерта поток зрителей был столь велик, и гости рвались в зал так рьяно, что даже снесли входную дверь в вестибюль.
Конечно же в зале, в «группе поддержки» — родные люди: дядя Джамал с тетей Мурой. И аншлаг в зале, люди стоят даже в проходах.
— …я тогда вообще не ощущал себя во времени и пространстве. В зале что-то шевелилось и гудело. Гулко, отдаленно, нереально отозвался голос ведущей. Странные звуки собственного имени. Всё как во сне. Потом было так, как это бывало с артистами во все времена, как будет во веки веков. Волнение почти до потери сознания, а потом ты с ужасом и неотвратимостью понимаешь, что все уже началось. Помню только, как закружилась голова от невозможности справиться с напряжением. И вдруг почти все забыл и начал петь, только петь…
И еще одно весьма характерное замечание от маэстро:
— О голосе я вспомнил только тогда, когда почувствовал, как он предательски дрожит. Любопытный парадокс — насколько волнуется певец, настолько его волнение передается залу. Тебя смущают собственные исполнительские огрехи, а публика, не замечая этого, откликается на твою искренность и непосредственность. Когда же артист выходит холодным, как олимпийский бог, зал замыкается. Глаза видят, ухо слышит, сердце молчит.
