Вернон Кресс - Зекамерон XX века
— Слушай, ты этому парню так много не наваливай. Писать я буду полные тачки, тебе же легче. Если узнают татары, что мучаешь ихнего, худо будет, у них здесь врач свой. А то скажу, что понимаешь их… Ну, пошутил! Держи еще махорку, приходи в обед на бункер, еды дам.
— Спасибо…
После обеда опять пожаловал Чумаков и взял мой блокнот. Я поставил Хамидулину на десять тачек больше — всего двадцать одну.
— Ну, я поговорю с ним, — сказал Чумаков и побежал вниз. Через полчаса опять явился татарин. С руки по-прежнему капало, было тошно смотреть, как по трапу растекается желтый гной.
— Он сказал: «Оставь тачку и ступай в лагерь», — произнес Рахим, задыхаясь и опрокидывая с моей помощью тяжелые мокрые комья: ему опять нагрузили с верхом. — Фрица погнал трапы чинить, а мне снова дал по морде. «Саботажник! — кричит. — Мне осенью в школу, а из-за вас… проклятых, придется до зимы в этой дыре торчать!»
Рахим посторонился, пропуская очередного откатчика — невысокого тщедушного Васю Самуляка, моего старого знакомого по Магадану. Я отвязал тачку от руки татарина, посмотрел, как он зашагал прочь, с виду достаточно бодро.
Еще пять суток, то ночью, то днем, он околачивался на полигоне, волоча за собой привязанную тачку, медленно подгоняя ее к бункеру и молча терпя от начальства побои, пинки и ругань. Потом под шумок его забрал в санчасть Хабитов.
А «шумок» был немалый: сбежали геолог и его коллектор, мой протеже Миша Колобков. Они, очевидно, собрали приличные запасы: перед уходом залезли на склад, украли консервы, спички, мешки… В лагере сразу догадались, в чьи руки попал наган, вспомнив, что в тот день геолог побывал на первом участке.
Зайдя в «вольную» палатку к Леше, я увидел высокого опера. За спиной его висел автомат, на груди — бинокль. Пили чифир и на меня посмотрели весьма недружелюбно. Я взял нужную мне рулетку и поспешил уйти, но за палаткой остановился, закурил и прислушался…
— Этих двух Фан Фанычей я возьму голыми руками, но с испугу они могут собаку застрелить… Если не сдадутся, убью, жалеть нечего, по четвертаку у каждого…
Он вскоре ушел в лес, захватив трех бойцов и своих псов. Но «Фан Фанычи» (так звали в лагере «гнилую интеллигенцию», белоручек) его перехитрили, собаки не брали след, несмотря на хорошую погоду. Борис обнаружил, что у него из кухни пропал перец.
— Ясное дело, натерли обувь перцем, ни одна собака такой след не берет!
Через пять дней опер вернулся не солоно хлебавши. Фан Фанычи исчезли. Все мы считали, что они уже за пределами Дальстроя.
15Я сидел возле санчасти и беседовал с Хабитовым, который пришел к нам на первый участок проверить работу своего фельдшера. Авдеев, собственно, был всего лишь санитаром, и единственное, чем он соответствовал своей должности, было умение читать латинские этикетки на лекарствах.
Врач жаловался:
— Бьют мужиков все — и что толку? Вынужден освобождать… Всякого насмотрелся на войне, а такого, как Лебедев, не видал. Соберусь и рапорт Зельдину настрочу, иначе до смертоубийства педераст дойдет… В больницу нам с тридцатью процентами плана нечего соваться. Разве что исключительный перелом какой или, скажем, проказа. А случай такой был, у одного вора из Ташкента нашли. На дверь в больнице решетку надели, позднее увезли его на материк. Между прочим, Бикмухамедов поправляется, костная ткань начинает срастаться…
— А Хамидулин?
Врач злобно фыркнул:
— Рахим дурак! Жаль, конечно, молодой, но зачем такое натворил? Не больной, не дистрофик! Просто паника. На фронте я бы его собственноручно уложил. Рана уже не гноится, залечим…
Подошел дневальный Фиксатый.
— Пошли на кухню, Дубов зовет! — обратился он ко мне подчеркнуто многозначительно.
— Что с ним?
— Это не для вас, доктор! Пошли.
— Их выпустили, когда те удрали? — спросил я, выходя. Он кивнул головой и исчез, показывая рукой на кухню. На узком топчане, на котором обычно спал Борис, сидели Дубов и еще трое, из которых я знал только Пашу. Разговор шел на литературном языке, насколько его знали присутствующие.
Я сел на табуретку возле топчана и закурил. Тут надо держать ухо востро, это была сходка, воры из-за пустяка не собираются.
— Ну, где табак? — спросил Дубов очень тихо.
— Сплавил он его, черт нерусский, — процедил Паша, глядя на меня с ненавистью.
— Замолчи, Паша, — сказал Дубов резко. — Зачем отдал фраеру табак? А если бы он пошел стучать — мог забояться шмона…
— Какой фраер, Иван с ним якшается! Я знал, что он не стучит, но спер все же! Наказывать надо… не выполнил воровское поручение…
— А если даже выполнил? Иван давно бы продал или проиграл, нам все равно ничего бы не осталось! Полкило табака, подумаешь, клад какой! Был бы еще вор, а то что он понимает о законе?
— Неужели ты позволишь, чтобы фраер посмеялся над честными ворами? — сказал маленький носатый человек в очень чистой одежде. Как я узнал позже, это был Иван Нос, морфинист и неоднократно битый шулер, который истязал «мужиков», но трусил перед сильными и бывшими военными.
— Насчет честных воров, — произнес Дубов с достоинством, — ты знаешь, сходка впереди — о твоем поведении на «Панфиловском» в прошлом году… Центровик здесь пока я!.. — Он опять обратился ко мне: — Все же куда вы девали табак?
Это «вы» прозвучало почти торжественно. Я объяснил, что даже не успел спрятать табак потому что после сбора на линейке его уже не было.
— Кто был поблизости?
— Пустая была палатка, один бухгалтер со второго участка, толстый такой…
— А у Трефольева после того много было табака, — сказал вдруг повар Борис, которого я сперва в углу не заметил. — Руки у него, известно, нечистые, не раз за это бит был на Пятисотке.
— Молчи ты, войско польское, — одернул его Hoc, — скажи спасибо, что не гоним тебя отсюда!
— Теперь слушайте меня, — сказал Дубов, показав пальцем в мою сторону. — Я ему верю, говорит он правду. Они, нерусские, вообще красть не могут, а врать и подавно, нет у них такого закона. Наверно, взял Трефольев, я до него доберусь. И еще одно, хотя мое слово — закон, могу вам сказать, почему верю. Это он, слушайте вы, когда суки мне руку сломали, на этапе достал мне курить. Другие конвоя боялись да жадные были, думали, Дубову крышка, окурка не дали, а он, нерусский, со мной разделил последний табак. Идите, маркшейдер… Ты, Паша, чтобы не было упреков — понял? Не дай бог, кто его тронет…
Я вышел из палатки, не услыхав, о чем они дальше говорили. Отлегло… Они были очень хорошо организованы, эти воры, от них практически невозможно ускользнуть в неволе. Отпал упрек который мог идти годами за мной из лагеря в лагерь. Грехи тут не забываются, хотя кража— не грех по лагерной этике, но обокрасть товарищей, особенно воров, дело скверное…
