Анна Вырубова - Фрейлина Её величества. «Дневник» и воспоминания Анны Вырубовой
— Я говорила тебе, Аня, а ты, как и Мама, запуталась в его сетях… Мухи, несчастные мухи! Этот паук вас обсосет!
Вчера говорила с Шурой относительно Зинотти. Она говорит, что её муж уверяет, что все ее считают близкой родственницей Мамы.
Она незаконная дочь какого-то итальянца и принцессы дармштадтской Алисы.[142] Так говорят. Числится воспитанницей герцогини Алисы. Это официально.
Во всяком случае, может это только чисто случайно, но между ней и Мамой большое сходство. Та же гордая поступь. Те же мрачные глаза и та же величавая красота в движениях. Может, случайно…
5 июля.
Это ужас, ужас! Ужас! Только сумасшедшая Зинотти могла до этого додуматься. Если Мама не сошла с ума и не умерла от разрыва сердца, то ее спасли только молитвы старца.
И главное, что поразительно, что это сделала Зинотти, та самая Зинотти, которая готова душу отдать за Маму. Она искренно ей предана. И, между тем, злейший враг не мог бы придумать худшего.
А было вот что.
Мама нервничала. Под конец с ней был припадок. Я ушла к себе в 11-м часу. Не успела убрать голову ко сну — вдруг телефон. Мама говорит:
— Если ты не очень устала, приходи ко мне. У меня такая тоска… Пойду, помолюсь… Придешь — почитаем.
Я собралась итти. В это время — с ногой что-то неладно. Прошло в общем полчаса. Подъехала ровно в 12. Поднялась. Прошла левым проходом. Не успела дойти, как услыхала крик Мамы. Сразу не сообразила откуда. По крику думала — она умирает. Кинулась к ней — она лежит в молельне, ударилась головой о диван. Сколько прошло времени, не знаю. Но, когда я прибежала к Маме, из-за божницы выбежала какая-то тень. И если бы Мама не лежала передо мной, я сказала бы, что прошла Мама. В таком же мягком халате, тот же чепец, и, главное, та же походка.
Но Мама лежала тут же, и я решила, что это от испуга у меня галлюцинация.
Я открыла огонь. Никого не должно звать. Только лишние сплетни.
Крикнула Зинотти, но она не отозвалась.
Потерла Маме виски. Дала понюхать соль. Перевела ее и уложила. Мама глядела на меня безумными глазами. Только через час (было начало второго) она заговорила. И то, что она мне рассказала, было так страшно, что я приняла это за бред. А рассказала она мне вот что.
Когда она вошла и опустилась перед образом Спасителя, то услыхала какой-то шорох, подняла голову и увидела женщину. Женщина держала в руках черный крест и лист бумаги, а на бумаге черными буквами написано:
«Гони Григория, он дьявол и несет смерть всему дому!»
И когда Мама это сказала, то вся задрожала. А потом тихо так прибавила:
— И главное, эта женщина — как будто я сама! Как будто мой двойник!
Я прочла с Мамой молитву старца «Господи, очисти разум мой от злого духа, умудри и проясни меня!»
Когда Мама стала успокаиваться, я позвала Зинотти, чтобы приготовить Маме питье (она одна умела его приготовить).
Когда Зинотти вошла, я вздрогнула: на ней был такой же халат. Она смутилась, вышла и скоро вернулась, в белом чепце и в таком же переднике. Мама стала засыпать. При виде Зинотти задрожала. Выпила питье и заснула. Я приехала домой во второй часу.
Страшная мысль, что это могла сделать Зинотти, не давала мне покою. Могла убить Маму, могла убить! Эта мысль сверлила гвоздем. И это сделал не враг, а друг!
Ужас, ужас, ужас!
Утром, раньше, чем я собралась уйти, зашла Зинотти, страдающая, несчастная. С безумием в глазах. Созналась, что все это сделала она. Давно уже задумала. Для этого приготовила такие же, как у Мамы, халат и чепец. Думала, что Мама ее примет за свое отражение в стекле. Когда Мама опустилась на колени, опустила свет, осветила …[143]. Когда Мама крикнула, она испугалась: думала, что Мама умирает. Хотела к ней броситься, но в это время увидела меня.
Все это она рассказала сквозь слезы, умоляя:
— Спаси, спаси Маму!
Причем говорила: если для здоровья Мамы это нужно, то она сознается. Пусть ее казнят, все равно, — только бы Мама была жива.
Я успокоила ее, как могла. Взяла с неё слово, что она никогда больше ничего подобного не сделает. И сказала ей, что об этом никто не должен знать, так как Маме будет тяжело её лишиться: она не только камеристка Мамы, но и её лучший друг. Мама выросла на её руках.
И все же у меня в душе большая горечь против неё. Если друзья там беспощадны в борьбе со старцем, то чего уж ждать от врагов!
9 июля.
Была у старца. Все в общем рассказала ему, не называя Зинотти. Звала его приехать, повидать Маму. Она бродит, как тень.
— Пугали, — говорит, — мной пугали! Это не дьявол, а люди… Сделаю, чтоб то страшное, ночное позабыла! Сделаю! Все будет хорошо, пока я с ней!
Был у Мамы. Оставался с ней больше часу. Когда ушел, я пришла к Маме. Тихая, спокойная. Спрашивает:
— А что со мной было? Отчего Папа так волнуется за мое здоровье?
О, святой старец! Ты исцелил ее! Она все забыла![144]
4 июля.
Мама все забыла. А старец не забыл. Он только умеет скрывать, если его что мучает.
Был у меня, заходила Великая Княжна Ольга[145]. Старец ей читал, вернее, рассказывал житие святых. Пели песни. В это время зашла Зинотти. Позвала Великую Княжну Ольгу. Она вышла. Ушла. Вскоре уехала. А Зинотти зашла ко мне, передала от Мамы книгу (я больна, второй день не выхожу). Когда Зинотти зашла, старец отошел к окну. Играл с Бэби[146]. Потом вдруг повернулся, подскочил (именно подскочил) к Зинотти и, глядя в упор в её глаза, сказал:
— А ты, совушка, не пугай Маму! Слышишь, не пугай! А то я тебя пугну! Вон, поганая!
Зинотти сразу растерялась. Она плохо понимает по-русски. Но, очевидно, старца поняла. Побледнела и, кланяясь, вышла.
Когда она ушла, я стала целовать руки святого старца.
Как узнал? Откуда узнал?
Он, точно отвечая на мой вопрос, сказал:
— Я, вот, с того часу, как ты сказала, все думая: кто бы такое придумать мог? Понял сразу, что баба. Уж очень больно ущемить хотела… По-бабьи это… Да вот, не мог придумать. Татищева?[147] Так нет, та и стерва, и трусиха. Да и какая ей корысть в петлю лезть?.. Думал, от Гневной, — так где взять такого верного человека?… Об этой гадюке позабыл. Не мог думать. Знаю, что уж очень она Маму бережет… А тут, как она вошла, — меня точно ударило! Осенило. Она, она, проклятая!
Я в слезах во всем созналась старцу.
Он меня успокоил:
— Ложь во спасение. Это хорошо. Это Богу хорошо!
Когда он ушел, я в первый раз за все это время облегченно вздохнула. Меня избавила мысль, что я скрыла от старца его врага.
